Он остановился:

– Ты довольно внимательно следила за нами, верно?

– Я выписывала газету. Сперва прочла объявление о твоей свадьбе, а потом о разводе. Очень жаль. Мне хотелось, чтобы ты был счастлив.

Последнее было сказано мягко – это было признание, которого она не собиралась делать. Он пожал плечами.

– Этого не могло быть. Мы поженились по ошибке. Ей нравилось жить в Поуданке, она хотела, чтобы я работал в одной из юридических фирм в большом городе.

Она рассмеялась:

– Да, это напомнило мне, что ты теперь большой человек в городе, верно? Государственный обвинитель. Полагаю, мне лучше следить за своими поступками.

– Я вполне снисходителен.

– Значит, если меня арестуют за неправильный переход, ты не станешь заводить на меня дело?

– Не знаю. Я могу быть довольно суровым с тобой, если ты будешь подвергать риску свою жизнь. – Это было сказано в шутку, но косвенный намек был ясен.

– Я сама могу позаботиться о себе, как сказала тебе вчера вечером. Я настоящий караульный номер один.

– Надеюсь, что так, Блю. Но у меня такое назойливое чувство, что ты готова разворошить осиное гнездо, а единственный способ защититься от взбесившихся ос – убежать.

Вместо того чтобы рассердиться, она улыбнулась:

– Ты довольно умен, Кин Боухэнон. Держу пари, ты один из самых преуспевающих адвокатов.

Он отвернулся. Мог быть, но не был. Он отмахнулся от этого замечания, снова поймал взгляд ее сияющих голубых глаз и усмехнулся:

– Я хорош во многих отношениях, дорогая. Может быть, ты пробудешь здесь достаточно долго, и я смогу напомнить тебе об этом.

Он увидел, как голубизна в ее глазах превратилась к серую грозовую тучу, и засмеялся.

– На все не хватит времени, Боухэнон.

Он продолжал смеяться, когда она отъехала, но только до тех пор, пока она не скрылась из виду и не могла больше видеть его.

Кин шел домой… если это молено было назвать домом. Двухкомнатный рыбацкий коттедж был не просто маленьким, он был жалким и нуждался в капитальном ремонте. Кин не был мастером на все руки, кроме того, ему было безразлично, как выглядит его жилище, – пока на нем была крыша, оно устраивало его.

Здесь было сухо.

Здесь было тепло.

Здесь никто не надоедал ему.

Он мог наблюдать за Блю.

Но не это последнее было причиной его переезда в крошечный домик. После распродажи Бар-Бер-Кина он просто хотел убежать, хотел распоряжаться, своим временем, хотел иметь место, где можно отгородиться от мира, с которым слишком больно сталкиваться лицом к лицу, – от его мира.

То, что Блю сняла дом на холме, было счастливым стечением обстоятельств, но это устраивало его как нельзя лучше. Так думал он, наливая себе порцию «Джека» и откупоривая бутылку пива. Жизнь в полуразвалившемся домишке давала еще одно дополнительное преимущество – он мог пить в любой момент, когда чувствовал потребность… а в эти дни она была у него почти постоянной.

Он подтащил к окну деревянный стул с высокой спинкой, поставил на подоконник стакан с виски и бутылку с пивом и туда же положил ноги. Сейчас он решил, что, возможно, Блго не случайно сняла этот дом. В действительности, размышлял он, широко улыбаясь, он мог бы поспорить на месячную зарплату, что Салли Джейн специально направила ее сюда. Ведь она была одной из немногих в Сент-Джоуне, кто знал, где он обитает. Он фыркнул, потянулся к своему пиву и просалютовал бутылкой: «Все еще впереди, Сент-Джоун».

Боу просидел на своём наблюдательном посту больше двух часов, выпив еще две бутылки пива и три порции виски, и покинул его, только когда окончательно убедился, что Блю не возвращалась домой. «Вероятно, поехала на радиостанцию», – пробормотал он в раздумье. Хорошо, возможно, она даст ему немного поспать. Это был единственный недостаток почти двенадцатичасового питья – оно притупляло болезненные воспоминания довольно надолго, но погружало его в сон.

Он растянулся на кровати в углу комнаты, подложив руки под голову, и закрыл глаза в надежде, что через несколько минут к нему придет сон, но на этот раз безрезультатно. В это утро его мозг был необычайно ясен и впитывал каждый звук: жужжанье холодильника, клацанье большой стрелки на старых часах – они принадлежали его деду, которого он никогда не знал, но тем не менее был связан с ним. Часы были одной из немногих вещей, которые он взял с собой из отеля. Он слышал, как дети кричали и смеялись на пирсе у излучины озера, слышал, как вдалеке лаяла собака, слышал шелест шин на шоссе, ведущем к дому на холме, но не встал. Вместо этого он вызвал в памяти образ Блю, увидел ее такой, какой она была на кладбище. Ее лицо блестело от еще не высохших слез, нос слегка припух и покраснел, волосы – огненно-рыжая масса кудряшек, – как и накануне, были стянуты сзади в «лошадиный хвост», и она была невероятно соблазнительна в поношенной майке, потрепанных широких джинсах и теннисных туфлях – на носке одной из них была дырка. Он улыбнулся не открывая глаз, – она была еще прекрасней, чем когда-либо. Наверное, она не может быть иной: красоту ведь нельзя отнять.

Он никогда не обманывал себя и не думал, что ему удастся внутренне освободиться от нее, – все десять лет он любил ее. Но он думал, что преуспел в излечении, что встреча с ней не заденет его за живое, не заставит сердце дрогнуть, не поколеблет его отвагу. Он ошибался. Кое-что не исчезает и не становится лучше.

Он вздохнул, расстроенный, повернулся на бок, взбил подушку и заставил себя отвлечься от мыслей о ней, во всяком случае, попытался. Дело в том, что за городом звуки разносятся далеко, и ему было слышно, как хлопнула дверь в доме на холме.

Затем он услышал громкий рев запущенного двигателя. Тысяча чертей! Он вскочил с кровати, чтобы выглянуть в окно.

– Тысяча чертей! – повторил он вслух.

Рикки сразу же узнала ее, не было ни малейшего сомнения в том, что это она.

Черные волосы Петит были подстрижены «ежиком» – Рикки видела такие прически раньше в Бостоне и Нью-Йорке, но не ожидала увидеть здесь, в Центральной Америке. Конечно, даже в восемьдесят пятом Петит не принадлежала Центральной Америке, она всегда была другой. Еще…

– Как поживаешь? – спросила Петит широко улыбаясь; из-за ярко-красной помады улыбка казалась еще шире, а ее огромные темные глаза, наоборот, казались меньше из-за жирных черных контуров вокруг них. – Надеюсь, ты не возражаешь, что я зашла? У меня есть несколько запасных ключей, которые, я думаю, могли бы тебе пригодиться.

– Ключи?

– От дома.

Рикки была смущена.

– Я одна из владельцев, – ответила Петит на немой вопрос. – Ты не знала?

– О, прости, по-моему, никто не назвал мне имя владельца.

Петит улыбнулась и провела рукой по своей причудливой модной прическе.

– Хорошо, так можно мне войти?

– Ой, конечно, извини. – Риккй отошла в сторону, жестом приглашая ее войти. – Наверное, я показалась невежливой, но я так удивилась, увидев тебя. Я не ожидала… – Она протянула руку и обняла Петит.

– Э, успокойся, ты же не знала. Но я рада, что ты здесь.

– Спасибо. Приятно снова увидеть тебя. Ну, садись и расскажи мне о себе. – Рикки старалась не пялиться на трехдюймовую татуировку, которая начиналась у правого плеча девушки и тянулась до левого локтя.

Петит перехватила ее взгляд и усмехнулась. Эта кривая усмешка очень напомнила Рикки другого Боухэнона.

– Тебе нравится моя змея? Ее сделал мой старик. Есть еще три татуировки. Роза на груди. Бабочка на лодыжке. – Она повернула ногу, демонстрируя татуировку. – И «Мама с Папой» над сердцем, понимаешь? Она была моей первой, сделана сразу после их смерти.

– Мне горько было узнать о их смерти, – сказала Эрика, как уже говорила это несколькими часами раньше Боу.

– Да, в это не верилось. Я хочу сказать, мы знали, что мама умирает, доктора были откровенны и, как только определили, что у нее рак, сказали нам, что она долго не протянет. Но смерть папы… была пинком под зад, потому что явилась как гром с ясного неба, – и, встретив взгляд хозяйки, добавила: – У Боу было очень тяжелое время.