Между тем пророчество Максима Грека и предостережения князя Курбского с компанией сбылись. Не пережил царевич Димитрий путешествия. Упал в воду и захлебнулся. Недоброе, по мнению Малюты, вилось рядом с князем Курбским. Как он смеет царю перечить?! От него кормимся, его милостью живы. Лучше одному внимать, чем сотне на толковище. Так считал Малюта. Новгородское вече тому пример.

Отъехав на порядочное расстояние, Малюта оглянулся. Князь Курбский, толмач Бориска Леднев, дьяк Висковатов и его помощник по Посольскому приказу Осип Непея, которому суждено было позже с Ричардом Ченслером отправиться в Лондон, спешившись, обменивались с англичанами учтивыми поклонами. «Это они умеют, — мрачно подумал Малюта. — Этих подавай им поболее. Хлебом не корми, квасом не пои — дай похлестать языком с чужеземцами!» Какой-нибудь захудалый немчин или, чего гаже, ливонский рыцарь милее нашего русского человека. И тянут сюда, и тянут заморских гостей, и привечают, будто родных каких. У Курбского что ни день, то гость в шляпе с пером и книгой под мышкой. И лопочут беспрестанно, улыбаются и кланяются. А в сердце измена! Ей-богу — измена! Чуял Малюта всем существом своим. Ну как любить ливонцев?! Хуже захватчиков нет! И распутники! Под корень ливонцев! И на дыбу! Чтобы все секреты выведать у паскудного ордена и отнять государю принадлежащее. А Курбский с Висковатовым сейчас англичанам богатое подворье отведут и ничего от них утаивать не станут. Наоборот, двери раскроют куда попало и торговать позволят, да еще государя убеждать примутся: мол, польза от чертей чужеземных Москве изрядная.

И остальное случилось, как Малюта предугадывал. И подворье отвели богатейшее, и слуг нагнали, и каждый день продукты привозили — одних вин фряжских Бог знает сколько сортов. Ни в чем англичане отказа не имели. Однако государь не спешил их принимать. Присматривался с помощью чужих глаз и прислушивался с помощью чужих ушей. Англичане держались пристойно. Никуда без спроса не отлучались, ничего не старались выведать, беседовали степенно с теми посланцами, которых сам Иоанн направлял. Собственных соглядатаев не пытались использовать.

Малюта, который нередко охранял жилище чужестранцев, вскоре переменил мнение о ченслеровских мореходах.

— На ливонцев они не смахивают ни нравом, ни обхождением, ни внутренним порядком, — рассказывал Малюта жене, возвращаясь домой на Берсеневку. — Меда не пьют, пива не употребляют, к фряжскому вину не привязаны. И не обжорливы. Остатки на пол собакам не бросают. Народ очень чистый и несварливый.

Однажды его призвал государь. Малюта опустился на колени.

— Поднимайся, смерд! — улыбнулся Иоанн. — Не казнить хочу, а миловать и шубой одарить. Не бойся!

Вместо того чтобы встать на ноги, Малюта распростерся ниц и носом в пол уткнулся.

— Поднимайся, смерд! — повторил, растягивая рот в улыбке, государь. — Не то велю поднять тебя пинками. Отвечай: что за народ приехал из Холмогор и какого поведения? Что толмач врет, то не повторяй. Сам от себя говори. И помни: государю только истину выкладывай, какой бы она ни была. Если дерьмом воняет, так и отвечай: дерьмом воняет, а не маслами благовонными. Тогда у меня на особой примете будешь. Что в Тайницкой происходит — о том молчок. Разболтаешь — язык вырву. Ключи у тебя? Обвыкаешь на новом месте?

— У меня, пресветлый государь! Обвыкаю.

Лежа не разговоришься, и пришлось Малюте встать.

— Жди — зайду. Ну, что чужестранцы — жадный народ? Вороватый? Чего им надобно? Наше гостеприимство по нутру ли? Короля своего слушаются?

— Пресветлый государь, от немчинов отличаются веселостью и покладистостью нрава, а с ливонцами не сравнить.

— Что так? — спросил, нахмурясь, Иоанн. — Чем лучше ливонцев?

— Драчливы рыцари и непристойны. Свару затевают, если что не по-ихнему. За мечи хватаются. И вечно голодные, что псы. — Уж если Малюта кого-нибудь невзлюбит, то навечно. — Главный у англичан — Ченселер. Тебя, пресветлый государь, весьма почитает и молит Бога о твоем благоденствии. К королю относятся с почтением. Имя упоминают в молитвах.

Не раз Малюта привлекал внимание Иоанна правдивыми ответами. Ему такие людишки нужны.

Ровно через две недели англичан позвали в Кремль. Иоанн решил поразить гостей пышным приемом. Толмач Бориска Леднев донес, что Ченслер постоянно восхищается Московией, устройством столицы, богатством лавок и сообщил гонцом королю в Лондон, что Бог сподобил его открыть новую землю.

— Напрасно бахвалится чужестранец! — гордо и презрительно усмехнулся Иоанн. — Мы за морями-океанами давно ведомы. Но если приезжий нас привечает, то и мы ему отдадим должное.

Никогда ни Ричард Ченслер, ни его матросы и давно путешествующие купцы не видели столько золота. На голове Иоанна солнечно сияла золотая корона, платье царя и придворных было выстегано золотой нитью, золотые же пуговицы украшали разноцветные драгоценные камни. Обедали гости в Золотой палате, где одежда слуг блистала тоже золотом, и потому нельзя было отличить их от бояр и князей.

— Отправляйся к своему доброму королю, — сказал Иоанн удачливому моряку и ловкому дипломату, — и передай, что я хочу с ним дружить и считаю его дорогим братом. Мы с нетерпением ждем вслед за тобой прибытия Хью Уиллоуби, о котором пишется в пересланной грамоте. Он встретит у нас самый радушный прием.

Но знаменитому путешественнику Хью Уиллоуби не суждено было добраться до Кремля. Через год лапландские рыбаки нашли Хью замерзшим в хижине с корабельным журналом в руках.

Английских гостей проводили с почестями, а Малюта во главе отряда стрельцов конвоировал их целых два перехода и, послав вперед гонцов, озаботился, чтобы в лошадях недостатка не было. Холмогорские воеводы очень удивились появлению англичан. Они не сомневались, что государь обезглавил чужестранцев. Ричард Ченслер возвратился в Англию, но не застал в живых своего доброго короля. Грамоту с немецким переводом он вручил наследнице Эдуарда VI— Марии I Тюдор, вскоре прозванной Кровавой, яростной католичке и супруге: не менее жестокосердного Филиппа Испанского, позднее прославившегося изуверскими подвигами под именем Филиппа II и превратившего смуглую и черноокую страну в один сплошной костер для еретиков. В Посольском приказе не нашлось человека, знавшего английский язык настолько, чтобы суметь перевести русский текст. Бориска Леднев не справился с поручением, и его понизили в должности до простого писца. Вскоре англичане получили в России неслыханные привилегии благодаря тому, что государь проникся искренней симпатией к британской короне. Малюта, следуя во всем Иоанну, теперь ставил англичан среди чужестранцев на первое место — впереди немцев, поляков и, уж конечно, ливонцев.

Неказистые с фасада царские палаты в Кремле поражали впервые попавшего туда внутренним убранством. Величие золотоглавых соборов подавляло еще больше, подчеркивая внешнюю суровость человеческого жилища. Но, переступив дворцовый порог, гость оказывался в совершенно ином — сказочном — мире, который между тем был вполне реален, хотя и декоративен, и напоминал будущие театральные создания Головина, Рериха, Юона, Бенуа, Бакста и других русских мастеров начала века в дягилевской антрепризе. Очень трудно воспроизвести в прозе изысканный контур предметов и цветовую гамму пространства, в котором обитал и Иоанн, и царица Анастасия. Его подробно описали иностранные посетители и отразили на бумаге в той или иной степени художники, участвовавшие в составлении лицевых летописей.

Самой характерной особенностью этого поражающего мира были естественность в динамическом развитии линий и ярчайшая определенность в выявлении природных качеств материалов, используемых для воплощения жизненно необходимых жилищных элементов. Стилистика подчинялась целесообразности и душевному состоянию хозяина палат. Какова степень участия самого Иоанна в создании интерьера московских дворцов того времени? Каковы были его вкусы? Что нравилось ему? К каким вещам он тяготел? Задавался ли кто-либо из историков подобными вопросами по-настоящему? Отдельные фрагменты в исторических трудах и литературных описаниях лишь подтверждают, что художественная фантазия, учитывающая сохранившиеся обломки материальной культуры, ближе к действительности, чем научные изыскания, лишенные самого главного — зыбкой и трудноуловимой атмосферы, при создании которой исключительное и решающее значение имеет чутье, формирующееся в одаренном и насыщенном образами сознании, причем развернутые образы нередко возникают из сплава случайных осколков, не имеющих или имеющих мало общего с конкретикой. Вот почему для нас Иван Грозный — это Репин, Грановитая палата — это Юон, Борис Годунов — это головинский портрет Шаляпина, а царь Федор Иоаннович — это Смоктуновский. Политические причины и губительная тенденциозность не позволяют причислить к утонченному историко-эстетическому ряду Николая Черкасова в роли Грозного и Михаила Жарова в роли Малюты Скуратова. Антихудожественность примитивного подхода и неуважение к прошлому, пусть и жестокому, в последнем случае очевидна.