— Гойда! Гойда! — ревела опричнина, проносясь по заснеженным улочкам Торжка. — Гойда! Гойда!

Еще в Твери немцев, литовцев и поляков Малюта пошерстил, уполовинив количество пленников, которые жили на постое у дворян и боярских детей. Но в Торжке, конечно, опричнина разгулялась буйнее буйного. Малюта был раздосадован полученной раной и тем, что татарва осмелилась чинить отпор. Немчины, безоружные и одинокие, пытались кое-как защитить оробевших женщин и детей, но им плохо удавалось. Опричники накидывали арканы и волокли полузадушенных прочь и лишали жизни, бросая тела прямо в сугробах. Раньше жервами опричников пали собаки, сдуру вылетая из будок и накидываясь на лошадей. Лучники уничтожали их беспощадно. Но собаки, как и в других местах, довольно быстро сообразили, что им полезнее спрятаться. Они забивались под крыльцо и оттуда утробно и глухо ворчали, выдавая собственное присутствие. Выманивать их на снег — удовольствие для опричников. Друзей человека выталкивали наружу палками, жердями или выкуривали факелами и тут же добивали, отсекая воющие головы. Пленники с недоумением наблюдали за собачьей расправой, догадываясь, что с ними случится, когда псов переколошматят.

Малюта запретил сгонять пленников в одно место, предпочитая рассчитываться там, где застали. На следующий день оправившись от зелья, которым его напичкал лекарь Каспар, Малюта сам принял участие в избиении. Когда он лично возглавлял операцию, то она упорядочивалась и проходила в более сжатые сроки, а при дележе добычи не возникало стычек. Зато количество трупов возрастало в два-три раза.

— Гойда! Гойда!

Малюта с Болотовым и Булатом вломились в избу молодого посадского по фамилии Галахов, который приютил знатного ливонского рыцаря с женой и детьми. Рыцарь этот объявил себя дальним родственником магистра Фюрстенберга. Малюту давно о нем уведомили. Едва опричники высадили дверь, как навстречу им поспешил кудрявый русый — классического русского облика — бородач с голубым безмятежным взором и в белой полотняной рубахе без опояски.

— Милый человек! За что ты нас? Мы государю великому верой и правдой, — взмолился бородач, упав на колени.

— Да не к тебе мы, — улыбнулся Малюта. — Не к тебе!

Он внезапно испытал неприятное чувство, что русский парень так унижается на глазах у ливонца, а рыцарь хоть бы хны — смотрит спокойно, без боязни.

— Мы по душу твоего немчина, — засмеялся Болотов. — Немчина нам подавай!

— Да за что и немчина-то?! — взмолился Галахов. — Он зла никому не содеял. Живет тихо, пристойно. Лучину задувает раньше всех. За что его?!

Немчин, то есть ливонец, росту высокого и тоже с голубым безмятежным взором, замер молча посреди избы в ожидании уготованной участи.

— Тебя как звать? — спросил кудрявого бородача Малюта.

— Галахов.

— Дурак ты, Галахов. Отойди в сторонку, чтобы не задели.

Однако Галахов не повиновался. Чем-то рыцарь ему по душе пришелся. Может, женкой рослой, которая в углу прислонилась и волосами распущенными, как платом, плечи покрыла. Женщина сверкала недобрыми черными очами, обхватив сама себя поперек за локти, да так, что грудь, и без того налитая, крепкая, ткань распирающая, еще выше торчала и соблазнительней.

— Тебя как зовут? — спросил Малюта, невольно пораженный привлекательной внешностью женщины.

— Матильдой, — ответил, вмешавшись, Галахов. — Трое у нее сосунков. Сначала двойню родила, а за прошлый год сыночка.

— Не твой ли? — хмыкнул Болотов. — Я вижу, ты не промах и до баб охоч!

— Господь с тобой, человек! У меня своя жена раскрасавица и свои детки.

Болотов распахнул дверь в соседнюю горницу. Там на лавках жалась куча детишек и женщин разного возраста.

— Русские вы? — налетел на них Болотов.

— Русские, русские.

— И ты русский? — склонил лицо к мальчонке в беленьких мелких кудряшках.

Мальчик ничего не ответил. Он лишь прижался к пожилой сухопарой женщине в малиновом сарафане.

— Русский! Как же! — негромко произнес будто для себя Малюта, нервным движением раненой руки вытащил саблю из ножен и наискосок рубанул ливонского рыцаря, который — сначала ватно оседая, а потом резче и резче — какими-то толчками опрокинулся затылком на недавно мытый и пахнущий сосной пол.

Болотов выскочил из горницы и, накинув ловко на шею Матильды удавку, поволок вон из горницы, а оттуда в сени и свергнул с крыльца. Женщина лежала, бездыханно разметавшись по снегу, окровавленному собачьей кровью. Ах, как она была хороша — черноглазая, со светлыми пышными волосами! Даже Малюта на мгновение залюбовался ее прелестью. Полные сильные икры розовели на белом. В ней теплилась жизнь, ее еще легко было спасти. Но нет! Не суждено жить Матильде, не суждено!

Галахов выбежал на воздух с высоко воздетыми к небу руками:

— Будьте вы прокляты, звери! Будьте вы прокляты вместе с вашим государем! За что невинных людей мытарите?! За что убиваете?!

— Ах ты, пес поганый! — обернулся Малюта, который намеревался уйти. Черт с ними, подумал он о детях, пускай немчики живут. Холопами станут, землепашцами. — Ах ты, пес поганый! Тебе жизнь даровали, а ты туда же! Ах ты, пес! Изменников пригрел?! Зови ребят, — велел он Болотову, — пусть начнут розыск, да избу очисти!

Однако Галахова уже нельзя было ничем усмирить. Он напал на опричников и здоровым, с головку ребенка, кулаком принялся крушить окруживших его. И метал их, и метал до тех пор, пока не добрался до Малюты. С приземистым, жилистым Малютой посадскому не справиться, несмотря на рану опричника. Шеф секретной службы и воевода к драке привычный. Он в застенке форму не потерял, на царских пирах не объелся, мускулы не тронуты жиром и не обвисли. Хрясть наотмашь — и Галахов потешно, как скоморох с помоста, брык на спину, выгнулся и утих. Шейные позвонки сломал бедняге Малюта. Галахов коротко, со всхлипом, хрипел, но жизнь уже быстро покидала распластанное тело.

Довольные опричники подогнали к избе телегу и принялись грузить, что попадалось на глаза. Женщины плакали и, упав на колени, молили грабителей, а дети онемели и опускались на пол безвольно, как тряпичные куклы. Во дворе рядом была та же картина. Юркого сухонького ливонца повесили на воротах, а хозяина избы и слуг отделали плеткой.

— Он первый изменник! — вопил Грязной. — Секи их, ребята! Он грамоты в Псков возил от бояр прегнуснодейных, царевых недоброхотов. Вали их! Руби и мальцов! Изничтожай подлое семя!

И напротив, через дорогу, похожее творилось. И на соседней улице. И в центре Торжка, и на окраинах.

— Лупи, бей, жарь! Дави измену! — до сипоты выходил из себя Малюта, мечась взад-вперед по городку с нежным названием Торжок.

Долгий обоз к вечеру уполз, скрипя колесами, в Москву. А с рассветом двинулись в Бежецкую пятину всей опричной черной лавиной, чтобы оттуда, не мешкая, выступить к Новгороду.

Чтобы глубже понять и оценить роль Григория-Малюты Лукьяновича Скуратова-Бельского в разгроме Новгорода — а он в развернувшихся кровавых событиях сыграл главную роль и, в сущности, они, события, стали апогеем его опричной деятельности, — необходимо ненадолго вернуться вспять и припомнить кое-что из эпохи Иоаннова деда — великого князя Иоанна III Васильевича.

При Иоанне III Васильевиче окончательно пал Новгород, обладавший редчайшим на Руси прилагательным — Великий. Не Москва Великая, не Ярославль, не Тверь, не Киев с Черниговом, не Суздаль, а именно Новгород. Попадались с такой же приставкой посады, однако, повторяю, чрезвычайно редко. Муки великого города, и поныне волнующие людей, растянулись на десятилетия. Вот почему прежде происшедшего в январе-феврале 1570 года стоит задуматься над катастрофой, постигшей первую вольнуюгородскую общину. И вместе с тем не учинять скорый суд над Иоанном, а постараться вникнуть в саму суть жестоких поступков, выросших из подозрений, бесконечно возбуждаемых польской и литовской секретными службами.