— Кто первый в Литву отъежчик? Твои, пресветлый государь, бояре. Разве не так? — любил подлить масла в огонь Малюта во время какого-нибудь спора о будущей судьбе опальных. — Быстро кафтаны там меняют. С папистами целуются. Разве не так? Тот же Курбский. С кем дружбы не водил?

— С жидовинами, — вмешивался ехидный Васюк Грязной. — Брезгает.

— Вот только что с ними! — рычал Малюта. — Это еще подтвердить надо. Жид и под немчина Прикинется. Поди разберись! Недорого возьмет!

Для Иоанна во всех этих перепалках было главным, что Новые друзья крепко — крепче старых бояр да князей — стоят за Москву, а Москву без него не представляют. У Малюты нюх собачий. Когда Иоанн князя Курлятева, Алешки Адашева покровителя из рода Оболенских, коих не за что жаловать было и прежде, в Смоленск отправлял на воеводство, Малюта головой недовольно крутил, прямо опасаясь перечить — все-таки опальный из первых лиц в державе. Год-два назад он Иоанну и жестом не противился. Выполнял что велено. Нынче головой крутит. Осмелел, пес! Басманов и прежде не сробел бы, а сейчас не виляя Иоанна упрекнул:

— Уйдет! Напрасно ты, государь пресветлый, свободу ему дал. Уйдет боярин, и один дух от него останется. Курлятевых давно к измене склоняют.

Тут Иоанн не согласился. Он часто поперек советникам утверждал, чтобы истина скорее и полнее выявилась. Она и выявлялась, но вела не к милости, а к казням.

— Алешка Адашев все-таки не ушел, — с подковыркой заметил царь. — Смерть принял, а до того тюрьму. В польских палатах у Жигмонта за пиршественным столом уха ведь наваристей и гуще, чем в твоей темнице? — И он оборотился к Малюте, отвечавшему за прочность замков теперь по всей Московии.

— У Адашева хвост длинный. Отец, мать, брат да племянники, — продолжал настаивать Басманов. — А Курлятев с семьей из Москвы уехал. Он в Смоленск всех до единого забрал.

И действительно, вскоре пришла весть, что князь Курлятев вдруг стал перед приятелями да царевыми посланцами оправдываться, что, мол, однажды поехал незнакомой дорогой. Заблудился, дескать, спасибо стрельцам — выручили, не то бы границу нарушил.

— Зачем ему оправдываться, ежели он вины своей не чувствует? — восклицал полувопросительно и риторически Малюта.

И впрямь — зачем? Иоанн подобные заячьи петли не любил.

— Лучше смерть однажды принять, чем государю соврать, — не устазал повторять он.

Разум подводит все-таки реже, чем чувство. Если Иоанн почти всегда руководствовался эмоциями, которые опережали мысль, то Басманов с Малютой опирались исключительно на холодный расчет. Война с Ливонией была в известной степени затеей Алексея Даниловича. Обладая большим стратегическим даром, он понимал, что Литва и Польша, подпираемые немцами и шведами, не прекратят угодного Риму движения на Восток, а следовательно, будут стремиться захватить ключевые города, запирающие дорогу на Москву.

— Не сомневайся, государь пресветлый, что польский король никогда не оставит мысли о московском престоле, да и литовские гетманы не прочь обосноваться в Кремле, — говорил Басманов. — Не простят они нам взятие Дерпта. Не повернется у них язык называть его Юрьевом. Пойдем на Полоцк и перекроем им дорогу на Смоленск. Кто держит Смоленск, тому путь на Москву открыт.

— Прав Алексей Данилович, — постоянно вторым вступал в разговор Малюта. — На границе двух ливонских рыцарей захватили. Один врет, что родич Готгарда Кетлера. Языки я им развязал, государь пресветлый.

— Живы? — всполошился Иоанн. — Знаю я тебя!

— Живы, живы, — отозвался Малюта, — и готовы предстать пред твоими очами. Вели доставить в покои.

Иоанн любил приглашать пленных к столу. Пир был в разгаре, и Иоанн даже не поинтересовался именами молодых людей. Одежда на пленных была прилична, а следы пыток на лице и руках отсутствовали. Брови у Иоанна взлетели на лоб.

— Что же они твоего угощения не пробовали? — спросил он Малюту. — И сразу за Мой стол?

— Застенок чем, пресветлый государь, хорош, — усмехнулся Малюта. — Летом прохладно, в стужу тепло: жаровня греет. Иные чуть взойдут — сразу в разум входят, соловьем разливаются — и не остановишь.

— Ловок, пес! Ну и что они тебе там наворотили? — И царь великодушным жестом велел прислуживавшему Васюку Грязному налить гостям кубки.

Грязной выбрал вино похуже:

— И романеей обойдутся. Все равно блевать начнут — животы у них слабые. Только угощение переводят, а радости хозяевам нет.

— Не обижай романею, — одернул Васюка Басманов. — Коли давлена из хорошего винограда да из-за кордона на царский двор бочка доставлена, то лучше вина не требуется.

Пировали опять в узком кругу. И непонятно было, то ли веселятся, то ли государевы дела обсуждают. Не государственные, а именно государевы.

Ливонцы выпили по огромной чаше — и ничего: глаза не выпучились и на лоб не полезли.

— Крепкие молодцы, — подмигнул Васюк, искавший какую-нибудь каверзу устроить.

— А ну еще по одной, — предложил Иоанн. — Чаши полные наливай!

Ливонцы не отказывались, сосуды опрокинули, и капли на дне не осталось.

— Крепкие молодцы, — повторил Васюк.

— Покрепче тебя будут, — вмешался Басманов, нахмурившись.

Он ни татар, ни ливонцев в военном отношении ниже себя не ставил и потому нередко выходил победителем.

— Довольно, — смилостивился над ливонцами Иоанн, тонко улавливающий настроения и намерения своих друзей.

Позвали толмача Логинова. Толмач ждал в сенях. Доставили его вместе с пленниками.

— Вот послушай, пресветлый государь, как Довойна в Полоцке нас ждет, — обратился к царю Малюта.

Он знал, какое впечатление на Иоанна произведет фамилия полоцкого воеводы, некогда побывавшего с посольством литовским в Москве. Лет десять назад спорили приезжие с боярами по поводу царского титула, договор подписывать не желали. Совсем юный Иоанн ответил им достойно: к руке не позвал, к обеду не пригласил, верующую грамоту вернул и без почета проводил. А между тем Довойна успел снестись с князем Семеном Ростовским, пообещав от имени короля польского опасную грамоту. Да не одного князя Довойна сманивал перебежать на литовскую сторону. Единственная надежда захватить вражину могла повлиять на решение, начинать войну или нет. Довойна Жигмонту нечестивому первый друг, а русским — первый ненавистник. Чего он только не вытворял с ними!

Кроме прочего, Полоцк — богатый город. Жидовинов в нем немало, а мошна у жидовинов золотом набита. Иоанн жидовинов и жидовствующих не любил и остерегал против них.

— Жидовины христиан смущают. От них ересь, — объяснял он Малюте. — Они душу дьяволу продали. И на Бога нашего Иисуса Христа посягают. Отрицают его существование. Нету — вопят — такого Бога отродясь! Каково сие слушать нам, православным?!

Сверх жидовского золота в Полоцке имелось польское и литовское. И в не меньших количествах. Город был удобно расположен, к Двине прилип, его не минуешь, коли в Ригу попасть захочешь. Русские купцы, ливонские торговцы и всякие чужестранцы в Полоцке не в диковинку. Они на каждом углу.

Ливонцы не сомлели от романеи и рассказывали о Полоцке и Довойне подробно, искоса и пугливо посматривая на Малюту. Логинов, усердно двигая челюстями, не успевал переводить, чем взбесил Иоанна, который на него замахнулся:

— Ты зачем здесь сидишь? Пришел брюхо набить?!

— Довойна призвал много наемников. Командует ими швед, служивший у Густава Вазы. Он воевал с вами, русскими, и бежал из Дерпта три года назад. Зовут Вальтер фон Виценбах, — говорил ливонский рыцарь, выглядевший постарше и поопытней. — Довойна накопил достаточно огнеприпасов, и у него не меньше пушек, чем в Дерпте. Вам не одолеть этого воеводу.

— Ну конечно! — улыбнулся Иоанн. — Где уж нам!

Иоанн задал несколько вопросов ливонцу и получил будто бы исчерпывающие ответы. Более молодой рыцарь помалкивал. Иоанн поинтересовался:

— Не желаешь ли чего-либо добавить?