Огромная толпа московского черного люда, как девятый вал невиданного этим людом далекого моря, катила за гробом, когда его несли на руках в Девичий Вознесенский монастырь. Август в наших краях не изнуряющ. Прохладное дыхание осени делает лучи солнца ласкающими и менее жесткими. Именно в такой день, если уж суждено, должна была быть предана земле женщина, которой предназначалась Богом роль утешительницы страстей супруга. Подозрительный от природы, но всегда не без оснований, обделенный любовью с младенчества, свидетель кровавых распрей и диких забав, отягощенный бременем власти и людской завистью, обложенный, как волк, с разных сторон литовцами, поляками, немцами и ливонцами на западе, а на востоке татарскими племенами, он хоронил сейчас горькие надежды, которые связывал с семьей. Он еще не знал, кто отнял у него счастье. Быть может, какую-то роль сыграла и приживалка Адашева Мария Магдалина. Не исключено, что она усугубляла психологически болезненную атмосферу двора, пугая Анастасию всякими слухами и бреднями. Ведь царице угрожали с первых дней появления в кремлевских покоях. Даже гонимый старец Максим Грек пытался использовать ее положение с политической целью. Он напророчил смерть первенца. Какой простор для гибельных душевных смятений! Какой простор для торжества темных сил!

Дворцовая стража пригоршнями раздавала милостыню, но никто ее не желал брать. Скорбь и деньги — вещи несовместимые. А народ искренне скорбел. Он всегда нуждался в заступничестве, он искал очень часто там, где не мог его получить. Однако легенды и мифы о вечной справедливости облегчали эту невероятно трудную и жестокую московскую жизнь.

Государя поддерживали под локти. Сам он не был в состоянии идти. Горе выглядело неподдельным. Он рвался из рук братьев, падал наземь и раздирал черные одежды.

Бояре шептались и недовольно качали головами, словно предощущая, что за опустошительной бурей ясные дни не наступят. Митрополит Макарий, хорошо изучивший характер молодого государя, жалея оставленных сирот и понимая, какой рок навис над несчастливой семьей, все же пытался успокоить Иоанна, взывая к его разуму.

— Со смирением испей чашу сию! — восклицал он, протягивая ладони к Иоанну. — Христианские заповеди и мужество государя пусть укрепят сердце твое. Будь тверд ради потерявших мать детей и ради всех нас. Народ видит в тебе последнюю надежду.

Ах, надежды, надежды! То единственное и малое, что осталось и у народа и у государя.

Светлое лицо Анастасии плыло над головами, обращенное к бездонному небу. Мягкие при жизни черты лица, скованные смертью, внезапно разгладились и застыли в загадочной милой полуулыбке. Она одна ведала, что унесла с собой. А Малюта шел в стороне от шествия, внимательно вглядываясь в угрюмо нахмурившихся князей и бояр, и по выражению лисьих физиономий и сверкающих золотом, несмотря на траур, фигур старался проникнуть в то, что кое-кто стремился скрыть.

Басманов при кремлевском дворе давно играл первую скрипку. Без совета с ним Иоанн не принимал никакого решения. А ведь путь боярина к царскому сердцу тоже был долог и неровен. Особенно они сдружились, как ни странно, после словесной стычки. Обсуждали, кого послать в Ливонию.

— Петра Шуйского, — сказал Басманов. — Хитер и изворотлив. Спешить не любит. Там как раз такой нужен.

Иоанн саму фамилию Шуйских не переносил, хотя воеводу князя Петра Михайловича держал при себе и жаловал по случаю.

— Что, калачи за столом у Шуйских слаще были? — вырвалось у царя почти непроизвольно, однако с намеком на старинные события, когда лет десять назад Алексей Данилович помогал суздальским князьям грубо оттеснять от трона бояр братьев Воронцовых.

Басманов не промолчал, а, прямо глядя в очи государю да вдобавок усмехаясь, отразил выпад:

— Я о твоей пользе пекусь, царь! Я тебе служу…

И Басманов недоговорил. Но Малюта знал окончание фразы.

— Не Московской державе я служу, — не раз повторял Басманов, — но помазаннику Божьему государю нашему Ивану Васильевичу.

После той почти забытой схватки Иоанн на заседаниях Боярской думы появлялся в окружении трех-четырех человек, причем ближе остальных к нему находился Басманов. Боярин не боялся и речи произносить поперек Иоанновым:

— Напрасно ты, пресветлый государь, с князем Андреем возишься. Он Сильвестров доброхот. А коли Сильвестров, то не твой. Он с тобой мало в чем согласен. С Алешкой — не разлей вода! Как это понимать? Рыба гниет с головы. Когда в голове каша, то на столе параша. Зачем Курбскому стяг твой, освященный столькими победами, вручать? Не сегодня сдаст тебя Литве, так завтра. В ковы их да по монастырям! Сердце у тебя как из воска, пресветлый государь. Вели Малюте взять изменников — не промахнешься.

Речи Басманова нравились Иоанну. Алексей Данилович — опытный воевода, его стрельцы любят. Но рука на Сильвестра с Адашевым у царя пока не поднималась. Много часов он с ними рядом провел, уперев глаза в глаза, иногда и сердечной тоской делился. Казнить или убрать подальше недолго, но Алешка очень к себе привязал и не охотник до чужого. Воров и хабарников ниже всех царь ставил. Когда воевод назначал, прежде интересовался детально: не хапуга ли? А после в прочих способностях административных и военных разбирался.

— Не хотел Алешка воевать Ливонию — так ты туда его, пресветлый государь, и отправь. Пусть свое искусство там показывает. При нем беспорядка в приказах больше, чем при светлой памяти батюшке твоем. Дьяки-лихоимцы бесчинствуют, помогают вотчину делить да распродавать. Государевой собственностью торгуют безбожно. Так тебя по миру пустят, — настаивал на отставке теряющего власть Адашева Басманов. — Когда Сильвестр в Кириллов монастырь подался, в Москве веселее пошло, привольнее, народ заулыбался, хвалы тебе больше, государь пресветлый!

Словом, Басманов если не завладел полностью Иоанном, то крепко взнуздал царя, умелой рукой направляя его действия. И впрямь взгрустнувший было народ на московских улочках будто оживился. Боярские дети да дворяне легче на службу шли. И Иоанн нежданно-негаданно ощутил облегчение: никто против и слова не молвит. Оказывается, ему, кроме Басманова, Вяземского и Малюты, ни соратники, ни фавориты не нужны. Кивнул стрелецкому голове Малюте Скуратову — и готово дело! Сильвестровых врагов возвратил царь из ссылки — Ивана Висковатова с Никитой Фуниковым. Уж не хуже Алешки они в приказных хитросплетениях смыслят.

Женитьба на кабардинской княжне, нареченной Марией при крещении, жизнь ему упорядочила. У царя дом — все государство, но в том государстве еще один маленький дом есть — семья да изба в Кремле. Если бы он Алешку Адашева с толпой советников не разослал по городам и весям, то с черкешенкой слюбиться ему бы не позволили. Принуждали бы искать супругу за границей — в Польше или Швеции, чтобы родичи к престолу не пробивались и не мешали бы ловкачам делишки обделывать да придворные чины получать. Иоанн своими извилистыми думами откровенно делился, обращаясь чаще к Малюте:

— С Алексеем Даниловичем просто. Ни в чем с ним раздора нет. Верю ему — сколько раз он доказывал свою преданность на поле брани. И его Федору верю. И тебе, Григорий. И Грязным. Жил с Анастасией — тоски не чуял. Один остался — оглянулся и только сейчас понял, какую удавку на меня они накинули.

Они — это Адашев с Сильвестром.

— Вины их исчислить надо, — упорно твердил Басманов, когда и Адашев в Ливонию убрался. — Старицкого они выше тебя помещали. Умен, дескать, и к народу добр. Судить их надо!

— Если судить — обороту назад не будет, — поддерживал Басманова Малюта. — А ты, пресветлый государь, к жалости склонен. Митрополит Макарий вчера после всенощной с архимандритом Левкием поспорил. Как их, мол, судить, когда ни того ни другого здесь нет. Велел бы ты мне, пресветлый государь, взять Алешку в застенок и не морочиться по-пустому. Алешка именем твоим много бед натворил, а как ты от него отвернулся — общипанный петух, и не более. Воеводе Хилкову пятки лижет. Ты, пресветлый государь, послушай меня, раба твоего. Я лишнего не скажу и напраслины тоже. А измена зреет. Недаром князь Курбский Алешкиного брата к себе в помощники взял. Тесть его — Петька Туров — с князем дружбу водит. Вот тебе и целое гнездо! И все против тебя, пресветлый государь! Измена в твой дом заползла и клубком свернулась.