— Лучших найдем. Своих погуще нароем да обучим.

Иногда Малюта выступал как ревнитель народного просвещения. Чудны дела твои, Господи!

— Нет, рано от наемных отказываться, — упирался государь. — Ноты за посольскими посматривай. С тебя спрос, ежели что.

— Ежели что — не сносить им головы. Со дня моря достану.

Грязному, с которым делился сокровенным, приоткрыл намерения:

— Ладно, пусть пока дергаются. — Малюта не уточнил, кому разрешается пока дергаться. — Успеем башку отвернуть. За посольскими построже придется наблюдать. Они по Кремлю с чужеземцами едва ли не в обнимку прохаживаются. Пьют-гуляют, в гости ездят и подолгу невесть о чем болтают.

— И клуш своих за стол сажают, чтобы немчинам потрафить, — подливал масла в огонь Грязной.

В царский костер обычно подливал масло Малюта, в Малютин — Васюк. Он знал, что Малюта в семье строг и Прасковью хоть и почитает, но воли не дает. Грязной умел не только острое словцо всадить, но и ловкую интригу сплести: одному одно брякнет, другому другое поднесет, глядишь, и прошлые приятели, как волки, зубы скалят.

— Басманов не просто от суда над Старицким отлынивал. Зачем он перед Курбским издалека заискивает? На что уповает? — подзуживал Грязной, стараясь себя обезопасить и надеясь, что Малюта при надобности замолвит за него словечко Иоанну.

Грязной догадывался, что царь именно его пошлет разделаться с князем Владимиром, особое из того наслаждение и для себя и для Васюка извлекая. Не каждому холопу доводится терзать и унижать бывшего хозяина.

Теперь Малюта не только розыском ведал, но и власть над посольскими получил, а значит, и над Висковатовым Иваном Михайловичем. Висковатов с Фуниковым единой веревочкой повязаны, одна у них судьба. Вместе от опалы избавились, вместе на свободу вырвались, вместе и на небеса, даст Бог, уйдут. Малюта с надменными дьяками посчитается, а Грязному лишь бы от Старицких отмазаться. Хочешь при царе да при дворе жить — локти расставляй да норови врагу подлых угодить, да так, чтобы с копыт прочь.

Из Москвы до Клина добрались быстро. Подгонял холод и хорошее настроение. Избавление от князя Старицкого принесло Иоанну душевную легкость. Сгинул человек, нет его — и дум о нем нет. В сердце царя к брату не сохранилось ни капли сострадания. Его-то никто не жалел, когда он по постели метался, хворью одолеваемый. Ни его, ни его сына. Пренебрежительно называли — пеленочник. Судебному разбирательству, правда, истинную цену Иоанн знал, но заранее решил: дыма без огня нет — и спокойно взирал, как Малюта готовил Старицкому могилу.

В Клину опричнина погуляла и отдохнула, не особенно свирепствуя. Мятежного духовенства здесь не встретишь, а народ по щелям попрятался. Впереди лежала Тверь. Тверь — древняя соперница Москвы. В Твери жил Филипп Колычев. Когда Малюта с ним расправился, Иоанна словно от пут освободили. Смерть Колычева эхом откликнется в Новгороде. Теперь оставалось город очистить от непокорных, в чем Малюте помог голод и чума. Но тверяков все-таки брали на правеж не подряд, а с разбором. Малютины агенты заранее побеспокоились выяснить, кто чем пробавлялся. Схватили знаменитейшего купца Тимофея Кожухова с многочисленной семьей и слугами, притащили к Малюте в Сыскную избу и поставили на колени перед столом, за которым восседал сам вельможный кат.

— Ты, ежели не врут, богатенек, Тимоха? — спросил Малюта улыбаясь. — А на Кощея больше похож. Копейку бережешь?!

— А как не беречь? Наше дело такое — рубль без копейки не рубль, — ответил Кожухов. — Рубль без копейки — девяносто девять копеек. И все!

— Это верно, — согласился Малюта. — Тебя бы в помощники к Никите Афанасьевичу Фуникову — главному цареву казначею. А то у него лишней сотни не выклянчишь. Ты, чай, пощедрее станешь?

Кожухов последнее замечание пропустил мимо ушей.

— Казну хранить надо, — с достоинством произнес он. — Какая держава без казны? Просить все горазды. Наживать — так нет!

— Вона какой ты у нас умный! — притворно восхитился Малюта. — Ну и сколько ты нам, бедным да наживать не умеющим, пожалуешь?

— Отчего не пожаловать, коли есть что. В Евангелии прописано: делись! — усмехнулся Кожухов, просветлев лицом от лучика надежды, который как будто бы блеснул. — Двести рублей в серебре, боярин, возьми от чистого русского сердца. Не разоримся, чай!

— Сколько-о-о?! — ласково протянул Малюта. — Двести?

— Двести! — подтвердил Кожухов. — А то и триста, ежели доброту душевную проявишь. Большие деньги! Агромадные!

— Не мелочись, Тимоха! Не жадничай! Не двести и не триста, а три тыщи хотел ты пообещать. Государь не нищий. Он подачек не принимает.

— Три тыщи! Помилуй Бог, Григорий Лукьянович! Где такие средства сыщешь? Хоть себя заложу, а таких сумм не найти мне. Лучше сразу в помойную яму кинь али псам отдай, — взмолился Кожухов.

— Ну, за этим дело не станет, вор! — свирепо бросил Малюта. — Псам так псам.

— Какой же я вор, батюшка?! За что клеймишь?

— Значит, есть за что. Лес купил да перепродал литовцам. Не откажешься!

— Было дело, но государству от того урона нет. Что положено — отдал и благодарственную прибавил.

— Знаю я тебя! Прибавил! Вали деньги на бочку! Иначе я тебя батогами забью, а женку твою толстозадую стрельцам отдам на потеху, сына пошлю на работы, а дочек…

— Дочки у меня мал мала меньше! — взмолился сокрушенный духом купец. — Куда их?!

— Надоело с тобой вожжаться. — И Малюта поднялся из-за стола. — Утомил ты меня. Коли казну сбереженную сей же час не выдашь — пожалеть себя не успеешь. Ну?!

— Да нет у меня такого богатства и сроду не бывало.

— Ну нет так нет! — И Малюта кликнул стрелецкого голову Болотова, которого давно сделал за верную службу своим помощником. — Бери его на Лобное место да бей по пятам, чтоб восчувствовал, как царя-батюшку обманывать. И женку с ним! Заголи до пупа и плетью побалуй, а потом Булату отдай. Его черед полакомиться.

Кожухов свалился на пол без сознания. Он оказался второй Малютиной жертвой после Филиппа Колычева.

Безжалостный вид торговой казни да белое молочное тело купчихи — дородной и сравнительно молодой — повергли тверяков в шок. Город, и без того истощенный голодом и болезнями, слухами об убийстве Колычева, затих совершенно. Дымок даже над крышами не курился. Соглядатаи Малютины по дворам опричников водили, указывая на обреченных:

— Вот этот! Вот этот! И вон тот супротив государя пагубу изрыгал.

Кого пожелают — сдавали. В казну брали все без остатка. Грязной командовал:

— Там расчислим — сколько и куда!

Тверь распяли скоро и споро. Государь, засевший в Отрочь монастыре, однако, потускнел ликом. Смерть Колычева и его царапнула. Куда лучше с благословением, чем без оного. И спокойней и краше.

— Тверь больная, — сказал он Малюте. — Кончай скорей! Уныло здесь. Пойдем дальше. В Торжке отдохнем. Я здесь по монастырю разгуливаю как по погосту. Никого! Попрятались, изменники! У Филиппа руки целовали. А он кто таков? Чернец!

Крепко Филипп поперек горла царю встал.

Торжок утопал в снегу. Синие дымки ниточками в небо тянулись. Солнышко пригревало, собаки из подворотен брехали. Малюта первым проехался по главной улице на рыжем коне, которого свел у зажиточного тверяка Жебракова. Помахивал толстой плетью, отмечая в памяти богатые избы. Торжок он один раз года два назад посетил, и город уютом понравился. Щами отменными стрелецкий сотник Рыбов угостил. И вкус пахучего мяса возле косточки Малюта запомнил. Он кости любил грызть — там говядина слаще. Но до щей сейчас пока далеко. Пока он в тюрьму завернет — к пленным татарам. Зачем здесь их держать? Не ровен час освободятся да нож в спину воткнут. Среди татар храбрые воины есть. Потом ливонцев и литовцев, тоже пленных, раскиданных по избам, выдернет, а уж потом государь в Торжок войдет и как должно с населением поступит.