— Так его лучше всего видно. Тут все дело в сандалиях. Сандалиях и носках. Вы оба упоминали о сандалиях и носках. Такого рода подробности обычно застревают у людей в голове.

Я подался вперед, пристально рассматривая изображение. С такого ракурса я бы не смог с уверенностью опознать даже собственного отца. Я ждал, когда человек обернется к камере. Но он не обернулся. Еще немного посмотрев в окошко аптеки, он исчез с экрана. Наступила долгая пауза. Все повернулись к Анджелине. Я ожидал, что она побледнеет, но лицо ее выглядело как обычно. Она сидела выпрямившись и неотрывно глядела на экран. Руки лежали на коленях, кулаки непрерывно сжимались и разжимались.

— Анджелина! — позвал ее Дансо. — Хочешь посмотреть еще раз? В Инверэри полно всяких странных типов и…

— Нет. Не надо. — Она испустила протяжный звук, словно пытаясь сдержаться. — Ублюдок, — пробормотала она в экран. — Тот самый ублюдок.

Она узнала его куртку. Она стирала ее в начале лета и узнала Малачи именно по ней. Куртку пришлось стирать вручную, потому что на ней была кровь свиней. Дансо сообщил новость в штаб, потом вернулся и присел рядом со мной на диван. Мы просматривали видео снова и снова. Когда Малачи в шестой раз остановился перед окошком аптеки, я поднял пульт и остановил изображение. Затем взял стул и поместил его перед телевизором.

— Что же это такое?

Я сел так близко к экрану, что статическое электричество ударило мне прямо в нос. Кадр за кадром я прокручивал запись до тех пор, пока Малачи снова не повернулся к окошку аптеки.

— Я хочу знать, на что он смотрит. Мы ничего там не видим. Нужно посмотреть его глазами. Что-то же там есть…

Я еще некоторое время смотрел на экран, пытаясь расшифровать расплывчатые пиксели с их серыми, белыми и черными точками, и когда понял, что все равно ничего не смогу рассмотреть, отодвинул стул, достал из кармана пиджака изданную государственным картографическим управлением карту Великобритании и развернул ее на кухонном столе. Я провел пальцем по списку городов — Инверэри, Инверэйш, Инверанан, — обвел карандашом Инверэри и посмотрел, что его окружает. Несколько поселков, очистные сооружения, электростанция.

— Что же там такое, Малачи? — пробормотал я. — Что там такое?

Дансо встал и, подойдя к столу, заглянул мне через плечо. Он оказался так близко, что я почувствовал характерный запах химчистки, исходивший от его костюма.

— А если бы мы смогли взглянуть на это его глазами, то что бы мы увидели?

Я покачал головой.

— Двадцать лет назад я бы вам это сказал. Хотите верьте, хотите нет, но это правда. Двадцать лет назад я мог бы сказать, что он ел на завтрак.

— А сейчас?

— Сейчас… — Вздохнув, я повернулся к нему и потер висок — в голове продолжало пульсировать. — Сейчас ответ будет отрицательным. Сейчас я не смогу ничего сказать.

— Это потому, что он изменился, — прочитав мои мысли, сказал Дансо. — Он убил тридцать человек и из-за этого стал другим. Теперь для него не существует никаких правил.

Дансо отправил двадцать полицейских в поквартирный обход в Инверэри, направил в прессу видеозапись и в начале каждого часа разговаривал с психологами. Тем не менее напряжение не исчезало. Он не мог заснуть. Длинные ночи, когда он, устроившись в кресле или за письменным столом, пытался хоть немного вздремнуть, его доконали, хроническое защемление поясничных позвонков снова дало о себе знать. Снотворные, которые прописал ему доктор, не помогали.

— Это меня убивает, — говорил Дансо. — Сегодня в семь часов утра был на совещании в убойном отделе. Потом подписал два документа на право свободного пересечения границы — один для США, другой для Нигерии, — разрешил выписать восемь свидетельств о смерти, и все это до восьми часов утра. Я бы не назвал это цивилизованным расписанием.

Во вторник утром Дансо повез нас в Глазго, в королевскую лечебницу — Анджелина должна была приехать туда к одиннадцати часам. Разумеется, он лучше нас знал Глазго, но, думаю, причина, по которой он предложил нас подвезти, в действительности заключалась в том, что он должен был что-то сообщить.

— Джордж говорит, что обычно, когда происходит что-то подобное, приходят сотни сообщений о пропавших без вести — в десять раз больше, чем имеется тел. Но… — Он посмотрел в зеркало заднего вида и перестроился. Анджелина и Лекси молча сидели сзади, глядя на разрушающиеся железнодорожные мосты, грязные, покрытые надписями дома. — Но вот происходит инцидент на Куагаче, и сообщают только о двадцати пропавших без вести.

— Так вот они и работали, эти ППИ. Обрывали все связи с родственниками. Не стоило ожидать, что после стольких лет все будут знать, где они жили.

— Да, но двадцать человек! Это на одиннадцать меньше, чем имеется тел.

Мы проехали еще две развязки, прежде чем до меня дошло, что именно он сказал. Я повернулся к Дансо:

— Вы, наверное, хотели сказать «десять», а не одиннадцать. Вы сейчас сказали «одиннадцать».

— Я хотел сказать «одиннадцать».

Я засмеялся.

— Питер, должен вам сказать, что по части математики я всегда был настоящим гением. Двадцать плюс одиннадцать получается тридцать один. Так всегда было и всегда будет.

— Я имел в виду одиннадцать. Именно это я и хотел вам сказать. — Он посмотрел на меня краем глаза. — Когда церковь взорвалась, в ней был тридцать один человек.

— Не может быть. В ППИ было всего тридцать.

Он скривился и кивнул с таким видом, будто я сказал нечто вполне разумное. Словно я мог даже оказаться прав.

— Вы так говорили. Вы уверены, что никого не забыли?

Некоторое время я пристально смотрел на него, затем вытащил из кармана ручку. В зеркале заднего вида мне было видно, что Анджелина смотрит на меня недоуменным, немигающим взглядом. Я быстро нацарапал на руке инициалы всех тридцати человек, которых смог припомнить. Я уже проходил все это с Джорджем и знал, что прав. Блейк говорил о тридцати членах общины. На сайте говорилось о тридцати. Я встречался с тридцатью.

— Видите? — сказал я, поднося к нему руку.

Он отвел ее в сторону.

— Не забывайте, я веду машину.

— Их было всего тридцать. Я никого не упустил.

— А они никого не прятали?

— Прятали?

— Ну да. — Он облизал губы и посмотрел в зеркало заднего вида на идущие за нами машины. — Остров Свиней как раз для этого подходил. Вы сами говорили в ваших показаниях: «Место, куда люди переселялись, когда дела шли плохо». Наверняка община принимала заключенных или просто беглецов. На Куагаче не могло быть какого-нибудь маленького схрона?

— Если и был, они хранили это в тайне.

— Так вот, там кто-то был. От него осталось немного — крошечный кусочек кожи и волос. А остальное — ну… — Он взглянул на женщин, затем наклонился ко мне и сказал, понизив голос: — Остальное мы не можем найти.

— Осталось от него?

— Точно.

— А может, это Дав? Который получил ранение при взрыве?

— Я уже думал об этом. ДНК не совпадает.

— Может, какая-то женщина была беременна?

— Волосы взрослого человека.

Я покачал головой, разглядывая ряды домов постройки тридцатых годов, заколоченные досками автозаправочные станции, магазины: «Ламинат от Ларри», «Фред — влажная уборка и чистка одежды».

— Не знаю. Может, они кого-нибудь нанимали? Может, когда я уехал, они кого-то наняли. Кого-нибудь, кто мог бы распространить их сообщение. Или юриста.

— Не знаю. — Дансо включил указатель и снова перестроился. Мы уже подъезжали к центру города. — Но, пожалуйста, подумайте над этим. Прошу вас. Может, что-нибудь вспомните.

Машина продолжала двигаться вперед, в ступнях отдавалась вибрация двигателя. Я прислонил голову к стеклу и принялся снизу вверх разглядывать тонкий и длинный Эрскин-бридж; высоко над моей головой по нему двигались машины. Я думал не о новой жертве. Я думал о том, чего достиг Дав с помощью малой толики удобрений и пикриновой кислоты, и о том, что́ он может сотворить на материке. Я думал об Инверэри и об аптеке. Думал о слове «достопамятный»: «Почему твоя смерть будет достопамятной?» В этом-то и заключалась вся ирония, потому что сейчас, оглядываясь в прошлое, я вижу, что должен был сосредоточиться на этой фразе Дансо: «Подумайте над этим. Прошу вас».