При чем здесь Криниан?

Что бы там ни думал Стразерс, Дав туда не приплывал, потому что не мог завести лодочный мотор. Но он туда собирался. Раскрыв пошире диафрагму, я обошел вокруг свиньи, делая один снимок за другим; мысли следовали одна за другой, словно повинуясь щелканью метронома. Что за дело привело тебя туда, Малачи? Почему именно на юг? Я был на севере. Означает ли это, что ты не собирался сразу следовать за мной? А если не собирался, то что хотел сделать? Как еще ты можешь до меня добраться? Или ты думаешь, что я вернулся в Лондон?

Позади меня хрустнула ветка. Я резко обернулся, подняв вверх камеру, готовый бежать. Но это была Анджелина — раскрасневшись и тяжело дыша, она смотрела мимо меня — на свинью, застрявшую в шахте. Ей удалось вплотную подойти ко мне так, что я ничего не услышал.

— Эй! — Она схватила меня за рукав, и я, потеряв равновесие, отшатнулся. — Пойдем! Пойдем — надо идти!

Я взял ее пальцы и попытался оторвать их. Она сопротивлялась, но потом замерла и отдернула руку, словно обожглась.

— Господи! — Я прижал к груди камеру. Сердце бешено стучало. — Больше так не делай.

Секунду она стояла вполоборота и дрожала, руки нервно шарили по груди.

— Что такое?

— Свинья.

Я вытер лоб и посмотрел на мертвое животное.

— А что с ней такое?

По ее телу пробежала судорога — от живота к плечам. Закрыв глаза, она прижала руки к губам.

— Она мертва, — сказал я. — Она ничего тебе не сделает.

— Мне кажется, она за мной следит. — Анджелина говорила отрывистым шепотом, боясь, что свинья может ее услышать. — Я знаю, вы думаете, что это звучит глупо, но я говорю серьезно. Она за мной следит.

— Тогда пошли отсюда.

— Она будет за мной следить.

Вздохнув, я со щелчком поставил на место крышку объектива.

— Чего ты от меня-то хочешь?

Она покачала головой, рука ее по-прежнему была прижата к губам, мышцы шеи дрожали.

— Не знаю. Просто не позволяйте ей за мной следить.

Свиньи. Оказывается, именно свиньи играли огромную роль в жизни Анджелины в последние шесть лег. К концу дня я уже понимал, почему ей кажется, будто они за ней следят, почему она хотела, чтобы я куда-то убрал ту свинью. Я вовсе не собирался хоронить проклятую тварь, тем более в таком состоянии, поэтому просто вытащил из кучи ржавую бочку из-под удобрений и вогнал ее в шахту так, чтобы она закрыла морду свиньи. Свинья воняла гораздо сильнее, чем два дня назад, и пока я этим занимался, мне приходилось все время касаться языком твердого нёба, усиливая выделение слюны.

Анджелина наблюдала за мной с расстояния ста метров. Неуклюже опустившись на ветку дерева, она сидела, наполовину укрытая тенью, и молча смотрела. Закончив, я подошел и сел рядом с ней. Колени ее были подняты вверх, пыльные кроссовки плотно прижаты одна к другой. Складки пальто скрывали ее уродство. Она все еще дрожала.

— Ну вот, — сказал я, — свиньи больше нет.

Анджелина закрыла глаза и прижала к ним руки, словно пыталась избавиться от преследующего ее видения. На лбу выступили капли пота.

— Хочешь рассказать мне об этом?

Она покачала годовой и протяжно вздохнула. Я стряхнул с себя ржавчину, уперся локтями в колени и стал смотреть на облака, мучительно размышляя о том, как, черт возьми, заставить ее говорить. Она была мне нужна — кроме нее, у меня, собственно, вообще ничего больше не было. Инстинкт, который когда-то советовал мне обнять за плечи мать сбитого на улице мальчика со словами: «Я чувствую вашу боль. Если вы дадите мне снимок вашего милого мальчика, который стоит вон там, на каминной полке, читатели тоже ее почувствуют», — этот журналистский инстинкт сейчас мне изменил.

— Послушай… — начал было я, но, обернувшись, увидел, что она пристально на меня смотрит — глаза ее налились кровью.

— Он пытался меня разорвать, — сказала она, — в тот момент, когда я родилась.

Я уставился на нее непонимающим взглядом — эти слова выбили меня из колеи.

— Что? Что ты сказала?

— Он думал, что может оторвать это. Мой… — Она вздрогнула и посмотрела на облака, выстроившиеся длинной цепью над мысом. — Мой… ну, мой хвост. Он думал, что оторвет его, если потянет сильнее.

На запад от коттеджа к краю утеса шла узкая тенистая тропинка. Анджелина повела меня по ней. Шла она быстро и решительно, размахивая руками, иногда наталкиваясь на ходу на ветви и стволы деревьев. Мокрые кусты папоротника и корни рододендронов мешали идти, я с трудом удерживался на ногах. Не знаю уж, каким образом, но мне все же удалось пройти через это игольное ушко. Внезапно ей захотелось с кем-то поговорить, захотелось рассказать мне о той мерзкой жизни, которую она вела на острове Свиней. Может, на Анджелину подействовало, что я спрятал эту свинью. Не дал ей на нее смотреть.

Внезапно остановившись, она подняла руку. Тропинка привела нас на вершину утеса, вздымавшегося над волнами на сотню метров. Мы стояли молча, сквозь деревья проглядывало небо — мы были на одном уровне с быстро двигавшимися облаками.

— Приличный обрыв, — заметил я.

Она присела на корточки и втащила откуда-то снизу палку. Лицо ее горело от напряжения, глаза внезапно стали ясными, взгляд твердым. Она пошарила палкой по краю утеса, там, где свисали пучки травы.

— Видите? — Она подняла палку и показала мне прилипший к ее концу пучок травы. — Видите это?

— Да, вижу. И даже чувствую запах.

Обхватив рукой ствол боярышника, я осторожно склонился над обрывом. В сотне метров внизу волны разбивались о галечный пляж. В том месте, где я стоял, к самой воде спускалась темная полоса; цеплявшиеся за склон редкие кусты были чем-то покрыты. Запах разложения смешивался с терпким запахом соли и рыбачьей сети, почему-то напоминая о кухне. Я осторожно отошел от края.

— Там свиньи? — спросил я, снимая крышку с камеры. — Его мертвые свиньи?

— Обычно он приносил их сюда в корзинах. То, что оставалось от них, когда он заканчивал.

— Что заканчивал?

— После того, как он их забивал.

— На мясо?

— На мясо? — Она коротко рассмеялась. — Нет. Не на мясо.

— Чтобы отрубить им головы? И насадить их на изгородь?

— Для этого тоже. Но в основном… — Она замялась. — В основном ради того, что он делал со мной. После того как умерла мама.

Я перестал щелкать диафрагмой и поднял голову.

— А что он с тобой делал?

Она отвела глаза и принялась покусывать большой палец, отдирая мелкими острыми зубами крошечные кусочки сухой кожи.

— Ну так что? Что он с тобой делал?

Она приложила руку ко лбу, словно меряя температуру. Внизу море мерно ударялось о скалы. Через некоторое время Анджелина схватилась за ветку и с трудом поднялась на ноги. Поправив пальто и засунув руки в карманы, уныло пожала плечами.

— Пойдемте. Мне придется вам все показать.

Примерно в ста метрах от коттеджа находился откормочный сарай, в котором осталось кое-какое оборудование от заброшенной свинофермы. К нему вела заросшая тропа, а само строение оказалось настолько запущенным, что можно было пройти мимо и его не заметить. Крыша покосилась, каменная кладка удерживалась на месте плющом.

— Вот, — распахнув дверь, сказала Анджелина. — Вот здесь он это делал.

Шагнув вперед, я уставился в темноту. Внутри было холодно и темно, от пола исходил неприятный запах. Отступив назад, на солнечный свет, я посмотрел на Анджелину.

— Ты что, не пойдешь со мной? — спросил я.

— Нет.

— Точно?

— А зачем? — пробормотала она, глядя на пол и водя по нему ногой. — Вы мне не верите?

Несколько секунд я молча смотрел на нее, на ее поджатые губы, бледные веки и большой серьезный лоб. Потом вздохнул и распахнул дверь. Оказавшись в холодной темноте, я сразу понял, почему Анджелина не пошла со мной.

Я щелкнул выключателем, но висевшие на потолке люминесцентные лампы так и не ожили; единственным источником освещения был зеленоватый дневной свет, льющийся из покрытого паутиной окна метрах в десяти справа от меня, так что мне пришлось застыть на месте и ждать, пока глаза привыкнут к темноте. Можно было смело сказать, что здесь творились скверные вещи. Постепенно из темноты начали проступать контуры различных предметов. Крыша была сделана из гофрированного железа, пол — из потрескавшегося бетона, разделенного на отдельные ячейки. Посередине стояли весы для взвешивания; краска на них облупилась, старомодный циферблат проржавел. Я подошел к противоположной стене, к прикрученному болтами на уровне глаз стеллажу для инструментов. На верхней полке были аккуратно расставлены топоры, пилы и стамески, с крючка свешивался оранжевый лыжный комбинезон. Внизу на полу стояло ведро, на котором лежала чисто выстиранная тряпка. Что-то заставило меня остановиться и посмотреть на это ведро, на тряпку, потом снова на стеллаж и на комбинезон. От этих вещей исходил неприятный запах, похожий на запах лейкопластыря, когда его снимают с инфицированной раны.