— Твое душевное спокойствие, — прошептал он. — Ты помнишь о своем душевном спокойствии, Джо Финн? Ну так вот, я его сейчас трахаю. Я трахаю твое душевное спокойствие, Джо.

Он слез с меня, и я откатился в сторону, хватая ртом воздух, руки конвульсивно поднялись вверх. Он схватил топор, и прежде чем я успел подняться, обрушил его на меня сначала тупой стороной. Я сделал слабую попытку перехватить удар, моя левая рука ткнулась в топорище и на секунду задержала его, но Дав тут же снова вскинул топор, и я упал на спину. Мои руки кровоточили, весь мир вокруг меня бешено вращался.

Тут оно все и произошло. Бах! Серебристое лезвие опустилось на мою голову, и старина Оукси распластался на земле. Конечно, не мертвый, но очень близкий к этому.

На Куагач я вернулся только через три недели. Но ни на секунду не переставал думать о том, что произошло. Все время, пока я в полузабытьи лежал в постели, слишком слабый, чтобы подняться, я постоянно размышлял о том, как бы отомстить этому говнюку. Пострадал я не очень сильно: он лишь срезал большой кусок моего скальпа и раздробил мне череп. Открытого перелома не было, однако на «теменной кости» — что бы это ни означало — не хватало куска волос шириной в десять сантиметров. Правда, он также отхватил и здоровенный ломоть от моей памяти — я едва помнил, что произошло в первые сорок восемь часов.

Один Бог знает, как я добрался до деревни. Вероятно, Блейк поднял тревогу, пошел туда, где Дав оставил меня лежать в вереске, — мухи кругами вились над моим лицом, словно самолеты над аэропортом Хитроу. Я смутно помню, как меня несли между деревьями и холод пробирал мое тело до костей. Помню также вкус крови: через каждые пять минут меня рвало (залейте в человеческий желудок сырую кровь — он просто ее не вынесет). Помню, что в какой-то момент меня отнесли в темное и холодное место и словно мертвого положили на каменный пол. Целую вечность Блейк с Бенджамином спорили неподалеку от меня, и их голоса эхом отдавались в помещении, словно мы находились в гробнице. Блейк хотел заявить на Дава в полицию, говоря, что это покушение на убийство, а Бенджамин, вереща, как девчонка, заявлял, что не хочет иметь к этому никакого отношения: «В первую очередь мы не должны были приглашать на Куагач журналиста!» Наконец кто-то — я думаю, это был Блейк, — должно быть, положил меня в лодку и отвез на материк (карту из моей камеры он не вынул — никогда не знаешь, кто на твоей стороне), а в шесть утра верный ловец омаров нашел меня лежащим под одеялом на пристани возле Кроуб-Хейвена.

Позднее Лекси рассказывала, что, когда она открыла дверь, я стоял, поддерживаемый ловцом омаров. Моя левая рука сжимала правую, голова была в запекшейся крови, футболка в блевотине, и моими первыми словами стали: «Ножницы по металлу, Лекс! С изолированными ручками. Вот что мне было нужно!»

Увидев мое лицо, она решила, что со мной случился удар; я все еще помню в зеркале, которое она мне поднесла, какую-то страшную маску: правая сторона лица обмякла, как догоревшая свеча, а правый глаз настолько выдавался наружу, что я мог видеть красное дно собственного глазного яблока. Иногда это лицо является мне среди прочих кошмаров. Тем не менее я решительно отказался идти в полицию или в больницу — я не хотел, чтобы стражи правопорядка явились туда и все там перевернули до того, как у меня появится возможность самому вернуться на остров. Так что следующие несколько дней, когда у меня появлялись силы говорить, мы с Лекс спорили об этом. Все как всегда перерастало в классовые разногласия: она гневно расхаживала по комнате, вскидывая вверх руки, и сетовала, что не вышла замуж за человека из высшего общества:

— Я не могу в это поверить! Ты никогда не доверял полиции, потому что вы с Финном росли малолетними преступниками, и по-прежнему считаешь, что мы живем при какой-то кровавой диктатуре, описанной Оруэллом, когда нельзя доверять властям. И теперь из-за своего сверхрационального мышления ты не хочешь сообщать о покушении на убийство.

— Лекс…

— Что касается меня, то меня учили уважать власть. Если ты не заявишь об этом, Оукси, это будет тебя мучить. Запомни, что я говорю: это будет тебя мучить.

Я огорчал ее гораздо больше, чем Дав. Она переставала кричать только тогда, когда приносила мне поесть или меняла простыни либо когда стирала с моих волос запекшуюся кровь и пыталась соединить два куска моего скальпа. Та смесь заботы и бешенства, которую она обрушивала на меня, была очень странной. На второй день — четвертого октября — голая, она пробралась ко мне под простыню, прижавшись ногами к моей лодыжке, и положила руку на мой член. Я лежал молча, с закрытыми глазами, зная, что в таком состоянии никогда не смогу напрячься. Через десять минут она расплакалась, выскочила из кровати, выбежала из комнаты и хлопнула дверью. Оставшуюся часть ночи я слышал, как она громко плачет в гостиной — достаточно громко, чтобы я ее слышал.

Даже если бы я мог встать с постели, я все равно не знал, что ей сказать. Я не мог сказать, во что я больше влюбился — в Лекси или в ту черную мини-юбку, которую она носила, когда мы впервые встретились. В мини-юбку и то рассеянное выражение, которое появилось на лице у Финна, когда он ее увидел. Я женился на ней спустя два месяца: неандерталец и новобрачная шли между скамьями в церкви, новобрачная выглядела ослепительно в своем подвенечном платье, по которому водил рукой неандерталец. Теперь мои друзья говорят мне, что она никогда им не нравилась, — теперь, а не тогда. Спасибо вам за предупреждение, так называемые друзья. В ту ночь в бунгало я лежал, глядя в потолок, а она все плакала и плакала. Время от времени я слышал, как она открывает дверь в гостиную — наверное, просовывает голову, чтобы проверить, слушаю ли я.

После этого пару дней все было тихо. Я много смотрел телевизор. Приходил владелец бунгало, и я договорился продлить аренду еще на две недели. Через десять дней паралич и опухоль прошли, и я позволил Лекси отвезти себя в больницу на рентген, рассказав старую байку о том, что упал с велосипеда. Лекси оказалась хорошей сиделкой. Пожалуй, все это время она провела в лечебнице. Сломанная кость срасталась хорошо — мне не требовалось никакого особого лечения и не нужно было накладывать швы. Поэтому я зачесал волосы над шрамом и начал строить планы возвращения на Куагач. Я отправился в Лохгилпхед и купил там пару кусачек с изолированными ручками. Но смогу ли я найти хотя бы одного рыбака или владельца моторной лодки, готового высадить меня на южной стороне острова и подождать там? Да будь я проклят! В конце концов, после четырех дней поисков, я нашел в Ардферне одного типа, который согласился сдать мне в аренду маленькую лодку с подвесным мотором. Но пока я все это устраивал, погода изменилась. В Шотландию уже пришла осень, и в тот день, когда меня увезли с острова, все в один миг переменилось — только что стояло безмятежное бабье лето, и вот температура упала, а в горах даже выпал снег. Теперь стало еще хуже. Поднялся ветер, море бешено бросалось на берег. Поскольку я не хотел разбиться на скалах Луинга, то должен был сидеть и ждать.

Ждать пришлось долго. Прошла целая неделя, прежде чем я наконец увидел холодные лучи солнца, отражавшиеся в волнах пролива.

Странно, но мое самое яркое воспоминание о Лекси — совсем не то, о чем вы подумали, и не имеет никакого отношения к кошмарам. Напротив, скорее приятное. Это произошло в то утро, когда она пришла на пристань меня проводить. Даже сейчас эта сцена стоит у меня перед глазами. Лекси была в бешенстве из-за того, что я возвращаюсь на остров Свиней; она была в таком гневе, что едва могла говорить. Я прекрасно помню, как она стояла, положив руку на бедро и водрузив на нос темные очки, и смотрела на остров, потому что не могла заставить себя взглянуть на меня. Перед отъездом она сделала себе стрижку в Лондоне, а с лета на ее носу осталось немного загара. В общем, она в тот момент была не очень похожа на мою жену. Об этом я и думал, глядя на нее искоса.