Анджелина начала его бояться. Об этом никто не говорил, но она чувствовала, как что-то изменилось, и инстинктивно понимала, что между ними стоит только ее мать. В доме Асунсьон заставляла Анджелину все время ходить полностью одетой — она разрешала ей снимать длинные неудобные юбки только тогда, когда они уходили, направляясь на юг, где устраивали дома в ветвях деревьев. Иногда они часами сидели на пляже, поджав ноги по-турецки, и смотрели на море, надеясь увидеть проплывающего мимо кита-полосатика или стаю бакланов, а если этого не происходило, подстрекали друг друга спуститься как можно глубже в ущелье, чтобы посмотреть на бочки с химикалиями. В холодные дни они оставались в спальне Анджелины и читали книги или смотрели по телевизору дневные повторы мыльных опер. Вся комната Анджелины была уставлена книжными полками.

Асунсьон родилась в Мексике, но Куагач она считала своим домом, тем местом, где она и должна находиться. В своей жизни она повидала не так уж много: с Малачи находилась с шестнадцати лет, на острове — с восемнадцати и любила его больше всего на свете. Остров вошел в ее плоть и кровь. Но, возможно, она все же думала о материке, так как Анджелина заметила, что ее речь изменилась. В ней появились такие выражения, как «мы могли бы» и «если бы мы», причем Анджелина знала, что слово «мы» относилось только к ним двоим. Однажды она нашла адресованное Асунсьон письмо из женского приюта в Глазго с благодарностью «за запрос». Это письмо заставило Анджелину еще сильнее беспокоиться из-за Малачи. Уж если Асунсьон хочет бежать отсюда, значит, здесь действительно есть чего бояться.

Но тут, как раз в тот момент, когда Анджелина думала, как бы ей расспросить мать обо всем, случилось нечто такое, из-за чего все изменилось.

«Диос тьене сус мотивос, диос тьене сус мотивос…» [28]

Все началось с небольших родинок на коже Асунсьон — словно она попала под струю перца. Затем появились бородавки — бледно-коричневые наросты, которые свешивались с ее подбородка, словно ягоды. Она все время их теребила, словно пыталась оторвать. Один висок начал разрастаться, родимое пятно словно распространялось под кожей и вскоре закрыло полглаза, а потом неожиданно для всех у нее на позвоночнике возникли бугры, как у ящерицы, — Анджелина видела их под вышитой блузкой, когда мать выкладывала в кастрюлю резаные помидоры и перец. По ночам она слышала, как Асунсьон плачет. Она забирала из кабинета манифесты ППИ, касающиеся смерти и исцеления, и, лежа в постели, Анджелина слышала, как при лунном свете ее мать, словно ведьма, бормочет длинные литургические фразы. Днем она пристально смотрела на руки матери, вымазанные в муке и рубленом мясе, смотрела, как та вытирает лоб тыльной стороной ладони, стараясь не испачкать лицо. Никто ей этого не говорил, но она и сама знала, что скоро ничего подобного больше не увидит.

В конце лета, когда леса оделись в багряный убор, он увез ее на материк… Асунсьон уже не спала, когда Анджелина спустилась вниз и, завернувшись в одеяло, сидела у открытой двери, за которой сиял новый день. Увидев дочь, она улыбнулась: «Иди сюда, миха».

Анджелина подобралась к ней поближе, взяла мать за руку и снизу вверх заглянула ей в лицо. Асунсьон достала распятие и подняла его вверх.

— Я всегда надеялась, что смогу передать своему ребенку не только это, — сказала она. — Не показывай его отцу.

Она обняла дочь за плечи, и они сидели, глядя на свои ноги в открытых сандалиях — у Анджелины они розовые, у Асунсьон — серые. На песок скатилась слеза, но никто ее не заметил. От матери как-то странно пахнет, подумала Анджелина — от нее идет сладковатый запах разложения, как от мертвых цветов в вазе. Так они сидели около часа, Асунсьон тихо плакала, потом с сумкой в руках к ним спустился Малачи, окинул их равнодушным взглядом и произнес: «Пора».

Когда Анджелина поняла, куда они направляются, ее охватила паника. Ему пришлось оттаскивать ее в сторону, буквально отрывая от матери. Все это время Анджелина пронзительно кричала и умоляла не увозить мать. «Не надо! Пожалуйста, не надо!» Прихрамывая, она бежала рядом, пытаясь загородить дорогу к пристани, где уже стояла наготове моторная лодка.

На берегу отец взял ее за плечи и развернул лицом к себе, затем с силой приподнял вверх ее подбородок, пытаясь заставить ее смотреть только на него. Анджелина сопротивлялась и всячески старалась отстраниться, чтобы увидеть, как мать садится в лодку. «К вечеру мы вернемся». Встряхнув, отец заставил ее смотреть на него. Гладкое лицо его лоснится, от него разит спиртным. На рубашке видны пятна от пота, на висках вьются редкие светлые волосы. «А теперь иди на край пляжа и жди нас там».

В конце концов она так и поступила — ушла и покорно стояла среди деревьев на краю пляжа, стояла много часов после их отъезда. Лодка постепенно превратилась в маленькую точку, а потом и вовсе исчезла; море стало пустынным, лишь изредка в отдалении мелькал прогулочный катер с Ардферна. Когда солнце зашло, Анджелина все еще стояла на месте, терпеливо дожидаясь разрешения уйти. Только с рассветом она поняла, что ее обманули, и вернулась в коттедж. Возле задней двери в ящике она увидела сложенные отцовские бутылки с виски. Анджелина уселась рядом, пристально глядя на них. Она осталась вдвоем с Малачи.

Если бы Финн был здесь и слышал, как Анджелина изливала мне все эти подробности, он наверняка сказал бы, что я действовал, как настоящий мастер своего дела. Он сказал бы, что я аккуратно заманил ее в ловушку. Забавно, что я и сам так думал, когда ее слушал. Забавно, что я так ничего и не почувствовал.

Почти сразу после того, как Малачи вернулся с материка, начались попытки изгнания бесов. Раз в месяц он отводил Анджелину в откормочный сарай. Там на столе всегда стояли распятия и стаканы с водой, а в ржавом ящике визжала и била копытами свинья, из-за чего ящик скрипел и раскачивался. Малачи использовал ритуал, который сам придумал для ППИ, — специальные молитвы и библейский ряд демонов: диаволы, черти, бесы, духи. Он заставлял Анджелину вставать голыми коленями на бетонный пол и, опустив голову, стоять так девяносто минут.

После этого он ее отпускал, и она прямиком бежала домой и становилась под душ, стараясь заглушить звуки, доносившиеся из сарая: визг и удары о гофрированные стены. Она не видела, что происходило со свиньями, но могла судить об этом по тем признакам, которые обнаруживала по утрам. Очевидно, Малачи давал им еду, и пока они ели, ударял их плотницким молотком, вероятно, промеж глаз. Анджелина помнила, как он говорил, что у свиней это самое чувствительное место. После этого он их вскрывал и присаживался рядом на корточки, пытаясь найти на органах черные точки — признак того, что демоны переместились. Затем обычно выжидал день или два, чтобы успокоиться, а потом собирал в ведра куски мяса и запекшуюся кровь, относил к скалам и сбрасывал все это в море. Головы он сохранял. Анджелина не знала, для чего ему нужны были головы — возможно, он и сам этого не знал.

Впервые в жизни она задумалась о побеге. Единственный мир, который ей был известен, — это десять квадратных километров леса в южной части Куагача. Она не раз подходила к ущелью и смотрела, как солнце поджаривает его со всеми его бочками и вытекающими из них на землю струйками химикатов. Пересечь его — все равно что спуститься в ад, и раньше ей никогда не приходило в голову нарушить границы, установленные родителями. Но теперь страх и отчаяние толкнули ее на немыслимые ранее поступки.

В конце августа она впервые пересекла ущелье. Она осторожно двигалась между бочками, все время останавливаясь, чтобы проверить, не следят ли за ней сзади со склона. С каждым часом коричневая скала на севере становилась все больше и больше. Когда наконец она пришла в деревню, там было так зелено, что ей показалось, будто она может пить листья. Темнело, вверху на деревьях целыми стаями собрались грачи. Они сидели, склонив голову набок, и смотрели на нее своими глазами-бусинками. Словно в трансе, она шла по тропинке, которая вела в общину, и, дойдя до околицы, остановилась и окинула деревню пристальным взглядом. Со своими аккуратно подстриженными лужайками и опрятными домиками та показалась ей нереальной, словно сошедшей с телеэкрана. Надвигалась ночь, и в некоторых окнах горел свет. Из одного дома вышла женщина в бледно-лиловой шали. Анджелина в панике развернулась и с бьющимся сердцем неловко взобралась на нижние ветви какого-то дерева. Она втиснулась между сучками, кора впилась ей в кожу.