Она прыснула:

– Какое отношение ваши кишки имеют к моей поездке на лошади, Куинн?

– Те двое мужчин ясно дали понять, что привяжут меня ими к дереву, если я подпущу вас к своим лошадям.

– Омерзительно! – воскликнула Ата. – Совершенно возмутительно. Возможно, когда-то давным-давно я один раз случайно – заметьте, абсолютно случайно – упала с лошади при совершенно нелепых обстоятельствах. Но это ровным счетом ничего не значит. Я замечательная наездница.

– Ата, у меня есть бочонок весьма превосходного французского вина, и он станет вашим, если вы оставите эту лошадь, – примирительно предложил Куинн.

– Тогда вы позволите мне воспользоваться вашим фаэтоном?

– И моим лучшим кучером, Ата.

Она улыбнулась:

– Ах, Куинн! Вы чрезвычайно добры! Мне нравится кататься в карете не меньше, чем ездить на лошади. Я запомню ваше обещание. – Ата оживленно зашагала прочь с остальными.

– Итак, ты попался, – пробормотала Джорджиана, несмотря на боль.

– В каком смысле?

– Она сломала все экипажи Люка, – пояснила Джорджиана.

– Боже, – тихо произнес Куинн, – я скажу мистеру Брауну, пусть повесит замок на каретном сарае.

Майлз снова забрался в седло, а вдовы и дочь Куинна поднялись на холм и вскоре скрылись из виду.

– Свело икру или бедро? Или колено? Я могу растереть его.

– Нет, это совершенно лишне, – отрезала Джорджиана, пытаясь скрыть свое желание снова напрячь и расслабить мышцы.

– Ты можешь стоять?

Она поднялась и сразу села обратно.

– Пойдем, – произнес Куинн, – позволь мне помочь тебе.

Она больше не могла стоять. Джорджиана провела руками по бедру и закрыла глаза. О Боже, она никогда не чувствовала, себя так плохо. Ей не стоило кататься сегодня верхом.

Куинн двумя руками охватил ее бедро и начал постепенно усиливать давление. Как ни странно хотя это и было болезненно, но она почувствовала облегчение.

– Боже, – вздохнула она, – пожалуйста, не двигайся.

– Ты веришь мне, Джорджиана?

– Ты знаешь, – прошептала она.

Он отпустил ее и быстро просунул руки под ее амазонку. Его ладони гладили ее по лодыжкам и икрам, не обращая внимания на резинки, державшие чулки, гладили по коленям и выше, до самого источника боли. Он растирал ее ногу своими ловкими сильными пальцами, массируя отвердевшие мускулы. И каждый раз Джорджиана думала, что вот сейчас он остановится, и боль вернется. Ей казалось, судорога не кончится никогда – она почти теряла сознание, желая, чтобы он не останавливался.

И он продолжал. Казалось, он чувствует ее жуткую, грубую боль, и в этот раз она не могла притвориться, что все хорошо.

Джорджиана откинулась назад, и ее пальцы погрузились в песок. Кого она обманывает? Она никогда не будет свободна от боли. Она никогда не будет свободна от своих мечтаний о нем. Она никогда не забудет прошлое. Она изувечена из-за мечты о нем. И он навсегда сделал ее своей, когда возлег с ней.

Она почувствовала что-то мягкое на своем израненном колене и открыла глаза. Он целовал ее освещенную ярким дневным светом ногу, пока его пальцы творили чудеса с ее бедром. Он остановился и остановил взгляд на столь ясно видном уродстве. А потом снова начал ласкать ее ногу своими красивейшими губами. И вдруг она почувствовала – слеза упала на ее колено.

– Не беспокойся, милая, – хрипло произнес он, не поднимая глаз, – я не остановлюсь, пока не уйдет боль. Я обещаю, она уйдет.

Его слова и поцелуи были еще мучительнее, чем боль, ведь они напоминали ей о грезах, которые не сбудутся. И то, что значила эта слеза – жалость, – оставило в ее сердце след жгучего страдания.

В какой-то момент боль смешалась с накатывающими волнами облегчения. И через несколько минут волны облегчения сменились волнами удовольствия. Он продолжал шептать обещания, прижавшись щекой к ее колену и постепенно изменяя движения ладоней.

Она ухватилась за пучок высокой травы, подавив желание потянуться вперед и погрузить пальцы в волосы Куинна. Они блестели в лучах солнца. Они наверняка мягкие, и если она чуть-чуть наклонится, то сможет почувствовать их аромат.

Джорджиана еще сильнее ухватилась за траву и сглотнула, сдерживая накопившиеся слезы.

Наконец Куинн поднял глаза.

– Джорджиана, – проговорил он. – Все хорошо. Ты можешь плакать, если нужно.

– Я не плачу. – Она яростно утерла глаза и щеки ладонью.

– Я знаю, – ответил он. – Ты никогда не плакала, когда была ребенком. Даже когда упала с того дерева. Я никогда не видел слез на твоем лице. Ты…

– Я плакала, – перебила она, с ненавистью отвергая его жалость. – Просто ты никогда не видел этого. Я плакала на похоронах Энтони.

– Конечно, – ответил он, вдруг замолчав.

– Почему ты всегда реагируешь так, когда я упоминаю Энтони? Почему ты так его ненавидишь? – Слова сами сорвались с ее языка. – Он не сделал тебе ничего плохого.

Его ладони замерли, и она подумала, почему хотя бы раз в жизни она не может удержаться и не сказать того, чего не следует говорить.

Он убрал руки с ее ног, и теперь ей действительно хотелось плакать.

– Я не испытываю ненависти к нему. – Он помолчал. – Просто я бы радовался, если бы в моей жизни было все то, что есть в ней сейчас, за исключением знакомства с ним. Но это, – так же загадочно продолжил он, – невозможно. Я знаю, ты не поймешь.

– Так объясни мне. – Ее рука сама легла на его ладонь. – Пожалуйста.

Луч солнца упал на его лицо, и зрачки его глаз сузились.

– Я долго думал, есть ли смысл сопоставлять факты, относящиеся…

– Относящиеся к?… – спросила Джорджиана, когда Куинн замолчал.

– Я думал оставить свои мысли в письме, которое вскроют после моей смерти. Но с другой стороны, возможно, лучше вообще ничего не говорить, ведь это ничего не изменит. Я прожил всю жизнь, будучи уверенным в важности правды. И тем не менее я живу во лжи.

Джорджиана вдруг почувствовала абсолютное спокойствие. На этот раз она не попросила его продолжить. Она не была уверена, хочет ли услышать то, что он собирается рассказать.

– И я обещал себе не говорить тебе. Я не хотел запятнать дорогие тебе воспоминания. Но эта часть его жизни не касалась тебя, а значит, не заденет.

– Куинн… о чем ты говоришь? Теперь ты обязан сказать мне.

– Видишь ли, я люблю Фэрли и не хочу, чтобы ее растили родители Синтии или Гвендолин, если со мной что-то случится.

Боже.

– Фэрли? Какое отношение она имеет к Гвендолин?

Он посмотрел на нее, а потом поднял взгляд к небу. Тень пробежала по его жесткому лицу.

– Гвендолин – настоящая бабушка Фэрли. Джорджиана вскочила. Она должна идти. Она прохромала несколько шагов к морю и остановилась. Глубокая боль пронзила ее сердце, когда она взглянула на темные кружащиеся волны пенистого моря.

Не может быть.

Она закрыла глаза.

Но конечно, это правда. Она сжала руки.

– Он… подарил ей ребенка, когда ты уже был на ней женат? – Она отважилась повернуться и посмотреть ему в глаза.

– Пообещай мне – если со мной что-то случится, ты позаботишься о Фэрли. Я попрошу стряпчего оформить документы.

Она медленно повернулась к нему:

– Когда? Когда он сделал это? До или после вашей свадьбы?

Он снова оставил ее вопрос без ответа.

– Ты будешь ухаживать за ней, любить ее, как если бы она была твоей дочерью, Джорджиана. Ты любила его – ты сама так сказала. И она, по крайней мере, будет напоминать тебе о нем.

Джорджиана снова прикрыла глаза. Как же слепа она была! Она, художник… Она, так хорошо разбиравшаяся в глазах Фортескью. Она бессознательно коснулась кармана, в котором лежала брошь, Око возлюбленного, найденная ею наконец на подушке в домике на Ло-Пуле. Форма и наклон глаз Фэрли были такими же, как у обоих Фортескью, но ее светлые волосы были точно как у Энтони. И она знала – у жены Куинна волосы были золотисто-каштановыми. Джорджиана чувствовала себя слепой дурой.

– И теперь, когда ты знаешь правду, мне не придется открываться никому больше. Я не хочу оставлять Фэрли на милость Гвендолин, родителей Синтии или какого-нибудь незнакомого наследника-кузена.