— Все хорошо. Как кулинарная школа?
— Нормально. Как законы?
— Занимаюсь…
— Как дела у Эммы?
— Справляется.
— Ну и отлично.
— Знаешь, — улыбнулся он, — лучше не бывает.
— Здорово.
Эмма родилась, когда я пошла в среднюю школу. Тогда я была нескладным прыщавым подростком с перхотью в волосах, потрясенным неожиданно начавшимся половым созреванием. Эмма? Она была такая маленькая, миленькая и бесценная, обожаемая всеми, что хотелось ее убить. Но такие мысли возникали только у меня, и это было несправедливо. Она росла в их красивой квартире в Ист-Сайде. Ходила в лучшие частные школы, ездила в дорогие летние лагеря отдыха, жила в роскошных европейских отелях. Она имела все блага жизни, которых не было у меня, и к тому же росла в полноценной семье.
Когда я перестала их ненавидеть, мне захотелось жить с ними. И появилось чувство вины, что я вот так предаю маму, хотя это были всего лишь мои мысли.
Но Ли была чудесным человеком. Она работала адвокатом, специализирующимся на защите тропических лесов. И ее не волновало, если в квартире было неубрано. И даже несмотря на то, что она, как я думала, была помешана на дизайне одежды и интерьера, я ее прощала. Потому что она умела слушать других. Всегда заставляла говорить меня о своих проблемах и не лезла с советами. И она никогда не отзывалась плохо о Коко, хотя наверняка испытывала такое искушение. Просто позволяла мне рассказывать про свою мать. И мое отношение менялось от злости и агрессивности к осознанию собственной противоречивости. Потому что я понимала, что стеснялась своей матери. Она была не такой, как все, а я этого слишком долго не сознавала. Мне казалось, что у всех дочерей есть проблемы с матерями, а моя — лишь одна из разновидностей. И только в колледже я поняла, что это вовсе не разновидность, а абсолютно разное мировосприятие и жизненные ценности. И если до этого мне казалось, что все нормально, то теперь между нами разверзлась огромная пропасть. Но Ли никогда не настраивала меня против Коко. Просто пыталась помочь разобраться.
А потом, два года назад, у Ли обнаружили опухоль.
Год химиотерапии и облучения был сплошным кошмаром, но она прошла через это, и мы надеялись, что все позади. Но болезнь вернулась, поразив печень и легкие. Ли снова прошла сеансы химиотерапии, но опухоль продолжала расти. Ли слабела, сильно исхудала, начала задыхаться.
Она умерла дома. Ей исполнилось сорок пять.
Когда это случилось… отец позвонил и сообщил нам, что Ли умерла… И тогда я осознала, какое это счастье — иметь взбалмошную, сумасшедшую, но любящую мать, которая не болела в этой жизни ни одного дня.
В день похорон квартира моего отца была забита людьми, искренне рыдающими или притворно выражающими соболезнования. Я сидела на диване и чувствовала себя лишней. Коко рассказывала анекдот. «В отделение больницы звонит женщина и спрашивает, как чувствует себя миссис Джонс из 420-й палаты. Ей отвечают, что давление пациентки восстановилось, больная выглядит хорошо, и ее скоро выпишут. Звонящая отвечает, что очень рада, потому что она и есть та самая миссис Джонс из 420-й, а у врача узнать ничего невозможно». И я засмеялась. Засмеялась громко и весело над ее глупой шуткой. Потому что хотела показать десятилетней Эмме, что впервые в жизни не мучаюсь чувством ревности. Потому что моя мать, будь она шлюхой, самой последней потаскухой, в отличие от ее — была жива.
Конечно, я не высказала этого вслух. Но я так думала и смеялась… А потом чувствовала себя отвратительно. Меняло сих пор передергивает, когда я вспоминаю об этом. Не стоит говорить, что мы с Эммой никогда не были близки. Хотя иногда мне этого очень хотелось. Я знала, что мы должны наладить отношения, забыть все, что нас разделяет. И именно я должна проявить инициативу, потому что была старше. Но рядом с ней я не могла избавиться от чувства, что она считала себя лучше. Я была лишь бедной родственницей из далекого прошлого ее отца. Результатом не сделанного когда-то аборта. Глупо, конечно. Но я так и не смогла сломать этот барьер.
И теперь в ресторане я думала, смогу ли сломать наш барьер с отцом. Прошло почти три месяца после смерти Ли. Могло ли это изменить наши отношения? Сумели бы мы стать ближе, готов ли он поделиться со мной своими чувствами или отделается формальным замечанием о том, как это печально? Пока все так и было. Возможно, сегодня вечером…
— Я слышал, что здешний шеф-повар учился с Вольфгангом Паком, — сказал отец.
— Правда? Его замороженная пицца действительно неплоха…
— Вольфганг Пак известный повар в «ЛА», — добавил отец. — Знаешь, эти специальные рестораны для звезд?
— Да. — Неужели он думал, что я их не знаю? — У него тоже есть линия замороженной пиццы.
— Правда? — Отец отхлебнул глоток вина.
Или он считал, что известный повар, работающий в престижном ресторане, не может готовить замороженную пиццу?
— У тебя в последнее время было что-нибудь интересное в практике? — спросила я.
— Два сына, оспаривающие завещание. Их отец разбился в авиакатастрофе. Все деньги завещал собаке.
— Это жестоко.
Отец пожал плечами:
— Это личное дело каждого.
И снова глотнул вина. Мы пили легкое белое шардоне. Я заказала жареные каштаны с рагу. Блюдо оказалось восхитительным. Отец заказал кальмаров. Потом мы ели десерт из кусочков груши и миндального торта с карамельным соусом. Десерт тоже был очень вкусным и оригинальным. В разговоре мы, как обычно, не упоминали ни Коко, ни Ли. Он, как всегда, заплатил по счету, и мне в голову пришла мысль, почему я, взрослая женщина, ждала приглашения от своего отца жить у него? Не лучшим вариантом было и то, что я до сих пор жила у своей матери.
И все же в конце обеда он меня удивил. Мы уже стояли на улице перед рестораном, собираясь разойтись. И вдруг, после некоторого колебания, он спросил:
— Могу я попросить тебя об одолжении?
Моему отцу надо было что-то от меня?
— Конечно.
— Возможно, это несправедливо, но…
«Все, что угодно, — думала я. — Все, что угодно…»
— С тех пор как Ли умерла…
«И все-таки разговор зашел об этом?»
— У меня были тяжелые времена…
«Он решил поговорить о тяжелых временах? Вот так, посреди улицы, в толпе, когда мы почти попрощались?»
— Я не смог позаботиться об ее вещах.
«Вещи? Вещи Ли?»
— Ее вещи?
— Вещи в ее шкафах. Они все еще в ее шкафах.
Мне показалось, или я действительно увидела слезы в его глазах? Или просто попала соринка?
— Да, — кивнула я.
— Я хотел спросить, не поможешь ли ты мне их разобрать? Рассортировать, что-то выкинуть, что-то отдать, что-то оставить Эмме. Наверное, я не должен тебя об этом просить, но…
— Я буду рада помочь.
— Правда?
— Конечно.
— Я бы и сам это сделал, только…
Я ждала, когда он закончит фразу. Мне так хотелось услышать, что ему это будет трудно, ему так ее не хватает, он не может жить без нее, жизнь рушится…
— Просто я сейчас очень занят, — закончил он.
— Понятно. — Я посмотрела ему в глаза. Мне так хотелось сказать, что впервые в жизни он повел себя человечно, но я промолчала, потому что это задело бы его.
— Эмма все еще в шоке, поэтому я не могу ее попросить. Ну, мне пора.
Если бы Коко умерла, я бы ни за что не избавилась от ее вещей. Они бы так и остались в квартире, собирая пыль, и куча вибраторов для продажи стала бы бессмертной коллекцией. Интересно, был ли вибратор у Ли?
— Когда мне лучше прийти?
— Позвони мне. Мы договоримся о времени. — Он полез в карман. — Я дам тебе ключ, чтобы ты пришла и ушла в удобное для себя время.
— Хорошо. — У меня никогда не было ключа от его квартиры.
— Спасибо, ты мне очень поможешь. Я знаю, как это непросто.
Он протянул ключ и поцеловал меня. Быстрый поцелуй, но все же.
— Приятно было с тобой повидаться, — сказала я.
— Мне тоже. Скоро увидимся. Звони…
— Ладно.
И мы разошлись в разные стороны. Я все еще сжимала в руке ключ, когда шла по Пятой авеню. Как же мне рассказать об этом Коко? Ей это точно не понравится.