Может быть, люди, пославшие его на эту операцию, одержат верх, и тогда его ждёт какое-нибудь вознаграждение. Он непрерывно повторял себе это, хотя его жизненный опыт подсказывал ему тщетность таких ожиданий. А если он потерял веру в Бога, тогда почему он остаётся преданным профессии, на которую даже его работодатели смотрят с отвращением?

Дети. Он никогда не имел семьи, у него — насколько ему известно — нет детей. Он спал с женщинами, но это были развратные женщины, и его религиозное воспитание научило его презирать их даже тогда, когда он владел ими, так что если у кого-то из них появятся его дети, они тоже будут прокляты. Почему так получается: человек на протяжении всей своей жизни преследует идею, а затем понимает, куда зашёл, глядя на самый негостеприимный из всех пейзажей, место, где не может жить никто из людей, и чувствует себя здесь, словно дома, во всяком случае лучше, чем в любом другом месте? Значит, являясь исполнителем чьей-то политической воли, он примет участие в убийстве детей. Неверных… Но ведь в своём возрасте дети невинны, их тела ещё не оформились, их ум ещё не постиг понятия добра и зла.

«Артист» напомнил себе, что такие мысли приходили к нему и раньше, что сомнения вполне естественны для людей, которым предстоят опасные операции, и что раньше он всякий раз отмахивался от них и выполнял задание. Будь мир другим, может быть, тогда…

Однако в мире происходили лишь те перемены, которые противоречили его поиску, длившемуся всю жизнь, и тогда, зная, что он убивал напрасно, ему приходится и дальше убивать, надеясь достигнуть… чего? Куда ведёт этот путь? Если есть Бог и если есть Вера, и если есть Закон, тогда…

Ну что ж, нужно верить во что-то. Он посмотрел на часы. Ещё четыре часа. Ему предстоит операция. Он должен верить в неё.

Они приехали в автомобилях, потому что вертолёт привлекает слишком большое внимание, а машину могут и не заметить. Чтобы сделать приезд ещё более скрытым, автомобили подъехали к восточному входу. Адлер, Кларк и Чавез вошли в Белый дом точно так же, как вошёл туда Джек в свою первую ночь, окружённый агентами Секретной службы. Вот и им удалось пройти сюда незамеченными прессой. Овальный кабинет был полон. Здесь находились Гудли и оба Фоули, и Арни, разумеется.

— Устал от смены часовых поясов, Скотт? — прежде всего поинтересовался Джек, встретив государственного секретаря у двери.

— Если сегодня вторник, значит, я в Вашингтоне, — ответил Адлер.

— Сегодня не вторник, — заметил Гудли, не поняв шутки.

— Тогда я здорово устал от смены поясов и не пришёл в себя. — Адлер опустился в кресло и достал из портфеля записи. Стюард ВМС принёс кофе, горючее Вашингтона. Всем прибывшим из Объединённой Исламской Республики досталось по кружке.

— Расскажи нам про Дарейи, — распорядился Райан.

— Он выглядит здоровым, хотя и немного усталым, — признался Адлер. — Его стол относительно свободен. Говорил он спокойно, но мне известно, что он никогда не повышает голоса на людях. Интересно, он ведь прибыл в Тегеран одновременно с нами.

— Вот как? — произнёс Эд Фоули, отрываясь от своих записей.

— Да, прилетел на маленьком реактивном самолёте, которым пользуются бизнесмены, на «гольфстриме», — сообщил Кларк. — Динг сделал несколько снимков.

— Значит, ему не сидится на месте, а? Разумно, пожалуй, — заметил президент. Как ни странно, Райан понимал проблемы, стоящие перед Дарейи. Они не так уж значительно отличались от его собственных, хотя иранские методы их решения были кардинально противоположными.

— Служащие боятся его, — импульсивно произнёс Чавез. — Пока мы ждали в приёмной, обстановка напоминала сцену из старого фильма о нацистах во время Второй мировой войны. Персонал в приёмной отчаянно нервничал. Думаю, если бы кто-то крикнул, они подскочили бы до потолка.

— Согласен с такой точкой зрения, — сказал Адлер, не задетый вмешательством Чавеза. — В беседе со мной он вёл себя очень старомодно, спокойно, повторял избитые истины и все такое. Суть в том, что он не сказал ничего сколько-нибудь значительного — может быть, хорошо, а может быть, и плохо. Он стремится к продолжению контактов с нами. Он говорит, что желает мира для всех. Он даже намекнул на определённую степень доброй воли по отношению к Израилю. На протяжении доброй половины беседы он читал мне лекцию о том, что все его устремления, как и его религия, направлены только на мир. Он подчеркнул значение нефти и то, как в результате все стороны получают выгоду от торговли ею. Он категорически отрицал, что имеет какие-нибудь территориальные притязания. Он не произнёс ни единого слова, которое бы удивило меня.

— О'кей, — сказал президент. — Что ты понял из его поведения?

— Он создаёт впечатление очень уверенного в себе человека, не боящегося опасности. Ему нравится положение, в котором он находится.

— В этом нет ничего странного, — снова произнёс Эд Фоули. Адлер кивнул.

— Согласен. Если бы от меня потребовали описать его одним словом, я сказал бы «безмятежный».

— Когда я встретил его несколько лет назад, — вспомнил Джек, — его поведение было агрессивным и враждебным. Создавалось впечатление, что он повсюду видит врагов.

— Сегодня я не заметил ничего подобного. — Государственный секретарь замолчал и мысленно спросил себя, тот же или нет сегодня день. Наверно, тот же, решил он. — Как я сказал, его поведение было безмятежным, но во время обратного полёта мистер Кларк обратил моё внимание на любопытную деталь.

— Что именно? — спросил Гудли.

— Оно заставило сработать металлодетектор. — Джон достал ожерелье и передал его президенту.

— Занимался покупками в Тегеране?

— Видите ли, все настаивали, чтобы я прогулялся по городу, — напомнил он собравшимся. — А разве на Востоке есть лучшее место для прогулки, чем рынок? — Кларк подробно рассказал о случае с ювелиром.

Тем временем президент рассматривал ожерелье.

— Если он продаёт такие украшения за семьсот баксов, может быть, всем нам стоит узнать его адрес. Это был исключительный случай, Джон?

— Я отправился на прогулку вместе с резидентом французской разведки. Он сказал, что поведение ювелира является весьма типичным.

— Ну и что? — спросил Арни ван Дамм.

— Может быть, Дарейи не стоит быть таким уж безмятежным, — заметил Скотт Адлер.

— Такие люди, как этот ювелир, не всегда знают, о чём думает простой народ, — заметил глава президентской администрации.

— Это-то и явилось причиной свержения шаха, — сообщил ему Эд Фоули. — А Дарейи один из тех, кто способствовали его падению. Не думаю, чтобы он забыл этот урок… Нам также известно, что он по-прежнему жестоко наказывает людей, нарушающих принятые там законы. — Директор ЦРУ повернулся и посмотрел на своего оперативника. — Молодец, Джон.

— Лефевр, французский разведчик, дважды повторил мне, что мы недостаточно хорошо представляем себе настроение простых людей в Иране. Может быть, он пытался поддеть меня, — продолжал Кларк, — но я сомневаюсь в этом.

— Мы знаем, что там существуют разногласия. Они всегда существуют, — заметил Бен Гудли.

— Но нам неизвестно, насколько они глубоки, — снова вмешался в разговор Адлер. — В целом, мне кажется, что перед нами человек, который стремится создать впечатление безмятежности по какой-то определённой причине. У него было два успешных месяца. Он сумел победить своего главного врага. У него в стране есть внутренние проблемы, размеры которых нам предстоит определить. Он часто летает в Ирак и тут же возвращается обратно — мы были свидетелями этого. Он выглядит усталым. Его ближайшие помощники нервничают. По моему мнению, все это указывает на то, что у него много дел. О'кей, он сказал мне, что стремится к миру. Я почти готов поверить ему. Мне кажется, что он нуждается во времени, чтобы укрепить свои позиции. Кларк говорит нам, что цены на продукты выросли. Иран — потенциально богатая страна, и Дарейи сможет лучше всего восстановить спокойствие в ней, если, подчёркивая свои политические успехи, как можно быстрее будет превращать их в экономические. Пища на столе у народа никогда не вредила правителю. В настоящее время ему нужно обратить взгляд внутрь страны, а не за её пределы. Вот почему мне представляется, что у нас возникает благоприятная возможность, — закончил государственный секретарь.