— Много ты сделал. До самой отметки? — удивился Федор, возившийся все это время с горшками возле чувала. — Эдак мы быстро с лодкой управимся.

Росин взглянул на свои руки и тут же, чтобы не заметил Федор, опустил их. На ладонях вздулись водянистые мозоли.

После завтрака Федор встал из‑за стола и, придерживаясь за стену, без костылей добрался до осины. Наточил нож и принялся строгать. Неторопливо, кажется, совсем без усилий, срезал небольшие, ровные стружки, гораздо меньше тех, которые валялись на полу.

«Нет, Федор, — подумал Росин, — если такими стружечками срезать будем, вряд ли вырежем к весне».

Росин взял кусок чистой бересты и принялся писать на ней, заглядывая в старые записи.

— Чего же ты опять строчишь? — не переставая строгать, спросил Федор. — Сказывал, закончил работу, а сам все пишешь.

— Отчет по обследованию. Мы это обычно в управлении делаем. Тут только материал собираем… А в этот раз на все времени хватит: и на обследование, и на составление отчета.

«Как закончу отчет, — подумал Росин, — займусь статьей об акклиматизации соболя в Поватском районе».

Кончик костяной палочки опять задвигался по бересте.

Росин исписал один кусок бересты, взялся за второй. Исписал и его. Взялся за третий. Наконец отодвинул бересту и повернулся к Федору.

— Вот это да! Как же ты ухитрился? Как топором стесал!

— Да и ты немало срезал, — ответил Федор, не переставая работать ножом. Движения его рук были предельно экономичны. Резал понемногу, не спеша, без всякого усилия.

Росин подошел к Федору.

— Покажи‑ка руки… А у меня посмотри что делается.

— Как же это?.. Теперь вот жди, пока заживут. Почто так на нож нажимал?

— Срезать больше хотел.

— Разве так больше получится… У росомахи учись. Неторопливо вроде бежит — ханты на лыжах догоняют. А как возьмет след оленя, считай — ее олень. Туг на ура не возьмешь, — кивнул Федор на осину. — Больше терпения надо, чем силы. Особливо, когда внутри выбирать начнем.

Немало прошло дней, прежде чем Росин опять смог заняться лодкой. Нож теперь только глубокой ночью лежал без дела. А весь день Росин и Федор резали, сменяя друг друга.

Руки так привыкли к работе, что теперь сами, почти механически, срезали стружку за стружкой. Время от времени Росин точил нож и опять продолжал однообразную, наскучившую работу.

— Ты чего? — спросил Федор, увидев, что Росин перестал строгать, а нож не кладет.

— Москву вспомнил… Прямо перед глазами стоит… Огни, улицы, суета, метро…

— Добро бы там побывать. Красивый, наверное, город?

— Красивый, — улыбнулся Росин. — Как‑то там сейчас?..

Пламя в чувале длинными языками поднималось до потолка.

— Еще злее мороз будет. Сильная тяга завсегда на мороз» — сказал Федор, подбрасывая дрова.

Росин облачился в медвежью шкуру, вышел из избушки, хватил морозного воздуха и замер, боясь еще раз вдохнуть. «Видно, за пятьдесять. Даже кедры и те покрякивают».

Молчалива, пустынна тайга. На деревьях тяжелая кухта. Снег набился между хвоинок и смерзся, образовав пудовые навалы, согнувшие ветки. Сухой, белесый от мороза воздух, как песком, драл горло. Пропали следы горностаев. Зверьки теперь промышляли мышей под снегом, не выходя на мороз.

Росин подставил к лабазу сукастый обломок дерева, влез по нему и набрал в небольшую корзинку рыбы, сушеного мяса, ягод. «С тех пор как стали ходить сюда, чтобы брать, а не класть, уже не ели досыта», — подумал Росин.

В нескольких шагах от двери избушки, на воткнутом в сугроб колу, столиком был укреплен кусок толстой еловой коры. Посиневшими пальцами Росин отщипнул кусочек сушеного мяса и положил на кору.

Продукты Росин отнес в дальний от чувала угол, всегда белый от инея, повесил на протянутую под потолком жердину медвежью шкуру, поставил на угли глиняный горшок с водой и сам сел к чувалу, ожидая, когда закипит вода.

— Ты чего такой хмурый, Федор?

— Невод у меня колхозный лежит… После промысла бригада наша рыбу ловить начнет, на озере, подо льдом.

— Сетью, может быть, а не неводом? — усомнился Росин.

— Неводом. По прорубям жерди с веревками пропускаем подо льдом, а потом и невод весь тянем. Так вот, в этом неводе дыра с прошлого года осталась. Как раз в самой мотне. Неужто ребята не посмотрят?.. Мука такой лед зазря долбить!

— Как же не посмотрят? Посмотрят, наверное.

Федор подсел к окошку и принялся осторожно соскабливать ножом иней с льдины.

«Как скучно, однотонно тянется время, — подумал Росин, глядя на Федора. — Вот он скоблит льдину, потом перейдет к лодке и так же неторопливо будет строгать ее… Потом я буду строгать. Потом обед, потом опять строгать, потом спать. И так изо дня в день».

Росин взял глиняную сковородку, насыпал на нее рябины и поставил на угли. «Где‑то ведь живут люди, что‑то творят, строят… А мы здесь, как дикие звери, существуем почти без всякой пользы. Только и забот: как бы не помереть с голода, не замерзнуть… Что эта работа? — Росин посмотрел на стопы исписанной бересты. — Будь все нормально, ее можно бы сделать в десять раз быстрее».

Росин обжарил рябину, ссыпал в маленькую деревянную ступку и принялся толочь, готовя суррогат кофе.

— Скука у нас тут, Федор, как в тюрьме. Даже, наверное, хуже.

— Не знаю, не был там. Из нашей деревни никто там не бывал.

Помолчали.

— Последние деньки мне из Тюмени газеты идут. Скоро все — и почтальон начнет ходить мимо. Ни газет мне не будет, ни писем… Там я умер…

Опять помолчали.

— Федор, а почему ты пса Юганом назвал? — зевая, спросил Росин.

— С Югана он у меня, с реки. Слышал, поди?

— Как же, знаю, в Обь течет.

— Так я его у юганских хантов взял, щенком. Дельный пес. Хоть лося, хоть медведя держит. И по белке хорош. Засиделся, поди. Все собаки на промысле, а он на привязи. Неужели никто не догадается с собой взять? Ему ведь на привязи — что нам тут без дела.

— Федор, а сколько лет ты промышляешь?

— Много… Отец‑то не своей смертью помер, вот сызмальства и пришлось вместо него.

— Как не своей смертью?

— Ездил тут раньше купец один. Товар на пушнину менял. Жадный, говорят, был донельзя. Увидит беличью шапку брошенную — собаки играют, так и ее возьмет, у собак отнимет… Раз приехал еще до промысла. Товар в лабаз спрятал, сторожа нанял. Говорит мужикам (а по–русски, сказывают, плохо говорил), толкует, чтобы на промысел взяли, сам. мол, пострелять хочу. С отцом просится — тот тогда больше всех промышлял. Пошел с ним отец. Так он ни одной белки не добыл, в избушке сидел. Отцу что? Сиди, твое дело, и так возами возишь. Потом отец берлогу нашел. Обрадовался он. «Убей, — говорит, — домой приедешь, много пороху дам». А сам что придумал, с ума, что ли, от жадности сошел? Ночью разрядил у отца патроны, пороху отсыпал. Только чуть под пулями оставил. Утром отец пришел на берлогу. Шпок! — хлопок легкий. Медведь на него. Сграбастал. Остался отец возле берлоги. А тот по следу пришел. Поглядел, лежит отец, снег в крови. Забрал отцову пушнину, на нарточки и в деревню, по старому следу. Говорит — схоронил. Медведь заломал. Поменял скорехонько товары и уехал… А мужики вскорости отца нашли. Не убил его медведь до смерти. Года два еще дома лежал… А тот больше не приехал. Жалел отец: хотелось ему с ним свидеться… Я тоже не дождался. Конец купцам пришел…

— Прозевали! — спохватился Росин и торопливо пробрался через дрова к двери. Приоткрыл ее и поманил Федора: — Давай быстрее!

На кормушке из толстой еловой коры столпотворение. Серые синицы–гаички, отгоняя одна другую, подскакивали к твердому кусочку мяса, воткнутому в дырку, и, отщипнув, тут же отлетали.

Одна синица схватила весь кусочек, спешно порхнула с ним в кусты и пропала. Другие синицы, увидев, что мяса больше нет, тут же успокоились и разлетелись.

Две бородатые физиономии убрались за дверь.

Однажды Росин вошел в избушку, держа в руке маленькую елочку.