Зимовала она с северными оленями, а потом наткнулась на другую экспедицию. В отряде было плохо с продуктами, и на совете решили пристрелить лошадь и съесть. А девчонка–геолог потихоньку от всех увела ее и отхлестала хворостиной, чтобы убежала и не попадалась больше на глаза людям. С тех пор лошадь и живет в тайге, приспособилась как‑то к камчатским зимам.

Из распадка лошадь направилась к скалам. Снег был плотный, но местами она все равно глубоко проваливалась в нем. Перед откосом провалилась по грудь, но не свернула, а, смешно переставляя передние ноги, на коленках пробиралась по глубокому месту.

Гераська удивленно и одобрительно хлопнул.

Лошадь выбралась на отрог. Снег там был мельче, плотнее. Но непонятно, зачем она забралась вверх, в скалы. Похоже, что‑то искала в камнях. Но когда встала и принялась жевать, пуская по ветру клочки мелкого зеленого сена, поняли: она искала запасы сеноставок — небольших зверьков, которые летом сгрызают траву, сушат и прячут на зиму в расщелины, укладывая в стожки.

Далеко в другой стороне появился в виде черной точки медведь. Витька следил за ним в бинокль, пока тот не скрылся из глаз. Опять направил бинокль к Мустангу. Но его уже не было. Гераська сказал, что лошадь ушла в распадки. Случайно ли так получилось, но все медведи, которые прошли в этот день, не набрели на след лошади. Похоже, она знала путь встающих из берлог медведей и остерегалась там оставлять следы. И все же непонятно было, как до сих пор с ней не расправились медведи или волки.

Солнце село. Горы вокруг потемнели, и только вулкан стоял в розовом шлеме заката. Когда шли к палатке по всхолмленному увалу, за одним из бугров заметили две медвежьи спины. Медведи шли прямо на них. Гераська с Витькой остановились. Было уже сумрачно, и для фотосъемки мало света. Медведи подходили ближе, один от другого шли метрах в пяти. Это были молодые медведи, наверное, первый раз зимовавшие без матери. Они не видели людей — опустив головы, принюхивались к снегу. Ветерок тянул от них.

До них было метров двадцать, когда они наконец обратили внимание на темные предметы впереди, единственные среди белого снега. Медведи остановились и с безразличным видом стали рассматривать людей.

— Ну что, покурим? — негромко сказал им Гераська.

Стоящий ближе медведь вскинулся на задние лапы, а передние сложил на груди и зашевелил когтями.

— Пуговицы расстегивает, — усмехнулся Гераська, — сейчас шубу снимет.

Витька старался рассмотреть, началась у медведей линька или нет. Но шкура у обоих была ровная, только на мордах появились пятна и кое–где торчали клочья шерсти. Приглядываясь к медведям и следам, Витька старался запомнить, как соотносятся следы таких размеров с ростом зверей.

В конце концов стоявший на задних лапах медведь издал хорошо знакомый Витьке сигнал опасности — сильно выдохнул воздух, как будто резко нажали большую резиновую грушу. Медведи разбежались в стороны, потом сошлись, постояли, посмотрели издали на людей и, не торопясь, пошли назад по своим следам.

Витька измерил ширину следов. У одного — пятнадцать сантиметров, у другого — четырнадцать.

На другой день, когда Витька с Гераськой собирались идти на свой наблюдательный пункт, в небе над Камчатским вулканом появилось черное маслянистое облако. Гераська сразу заторопился домой. Пришлось спешно снимать палатку, увязывать все на нарту. Ничего вроде бы страшного и не было. Такие облака над Карымским Витька видел из поселка множество раз. Но одно дело видеть издали, и совсем другое — быть рядом.

Опасения Гераськи подтвердились. Облако недолго стояло над вулканом. Ветер растянул его, и оно превратилось в серую тучу, из которой посыпался на снег темный пепел. Этого и боялся Гераська. Если грязного вулканического песка, называемого пеплом, выпадет много, собаки не смогут тащить по нему нарту. Гераська погнал их в сторону, из‑под крыла пеплопада.

Вершина Карымского уже не белела, как вчера, ярким снегом, а темнела сквозь серую кисею. К счастью, туча была небольшая, и пепел не так уж сильно мешал собакам. Но на снегу, прорезанном незамерзшим ручьем, было видно, как часто здесь бывали сильные пеплопады. Снег был прослоен спрессованным пеплом.

Витька досадовал на вулкан, что он прогнал их с интересного места. Вчера они видели восемь медведей, идущих от Пирожка. «Может, медведи там и любят ложиться, потому что вулкан прогревает землю, а не только из‑за множества ниш и пещер», — подумал Витька.

Карымский превратился в грязный дымящийся конус. Закопченная вершина, дым, посеревший снег создавали впечатление окрестностей старой, неряшливой фабрики. Все это выбивалось из привычного представления о красоте и гармонии природы. И вдруг, словно обидевшись на нелестное сравнение, вулкан взметнул такое облако, что невольно жуть охватила Витьку. Он сразу проникся уважением к этому вроде бы и не такому большому вулкану. Теперь чувствовалось, что это не просто вулкан, а самый активный из действующих. И если он взбунтуется по–настоящему, то, как бы ни удирали они на собаках, достанет камнепадом.

Хотя Гераська и торопился угнать собак подальше от вулкана, особого страха Витька у него не замечал.

Ветер отжимал облако в сторону, небо очистилось. Все дальше и дальше отъезжали они от вулкана. Упряжка совсем выехала из полосы припорошенного пеплом снега, собаки бежали свободно, без напряжения. По слежавшемуся за зиму плотному снегу миновали непроходимые летом топи. Обширный ровный участок проехали быстро Ближе к океану начались глубокие распадки. Нужно было провести упряжку по узкому гребню между поросшими каменной березой распадками.

Гераська остановил собак и велел Витьке крепче держать их, уперев нарту в дерево. Сам взял карабин. На этом гребне всегда любили устраивать лежки зайцы. Раньше, когда Гераська возил тут медвежье мясо, приходилось, подъезжая к гребню, привязывать собак и стрелять в воздух, чтобы зайцы разбежались с гребня. Иначе, если выскочат под носом собак, никакими силами не удержать упряжку — сорвется с гребня на крутой откос.

Выходя на гребень, Гераська поднял карабин, но вдруг пригнулся и поманил к себе Витьку. Тот привязал собак и торопливо поднялся на гребень. По противоположному склону на своей задней части съезжал в распадок медведь. Второй медведь уже был внизу, а тот, который ехал с горы, не успел затормозить когтями и врезался в нижнего медведя. За это получил оплеуху, и оба побрели по распадку.

— Что мальчишки, то и медведи молодые, — сказал Гераська. — Нет бы вон там сойти. Так нет, прокатиться надо, где покруче… Братья, наверное. Оба одинаковые.

Медведи шли по распадку без всякой настороженности, ничего не опасаясь, ни к чему не прислушиваясь. Собаки по другую сторону гребня, видя возбуждение людей, нетерпеливо перебирали лапами, поскуливали. Но молодые медведи то ли не слышали их, то ли не обращали внимания.

Один из медведей увидел дупло в березе и заспешил к нему. Другой кинулся обгонять, и оба опять устроили потасовку, лапами выколачивая право первым заглянуть в дупло. Но так вместе и засунули туда и носы и лапы. В дупле ничего интересного не оказалось.

— Ребятишки и есть ребятишки, — сказал опять Гераська.

А Витька подумал, что недаром итальянский биолог и палеонтолог Луиджи Амендоле пытается доказать, что человек происходит не от обезьяны, а от медведя.

«Почему самая любимая игрушка детей, — писал Луиджи Амендоле, — не обезьяна, а медвежонок? Почему человек обижается, когда его сравнивают с обезьяной, и добродушно ухмыляется, если кто‑нибудь назовет его медведем? Почему слово «медведь» входит составной частью в названия городов, фамилии, имена (город Берн, например. имя Бернард, фамилия Орси, Орсини, созвездия Большая Медведица и Малая Медведица и так далее), а слово «обезьяна» — никогда?» Оказывается, ответ прост: да потому, что человек происходит не от обезьяны, а от медведя. Если говорить более научно, потому что у человека и у урсидов общие предки».

Хоть Витька и считал, что это солидный заскок у Луиджи Амендоле, но ему было приятно, что у кого‑то возникла такая теория, связанная с его любимым зверем.