Удивляет такт, с которым Врубель-живописец, владевший редким талантом декоратора, оперирующего буквально всей радугой цвета, в этих своих портретах как бы собирает, умышленно гасит яркость гаммы холстов, подчиняя все раскрытию психологии портретируемых.

В жизни каждого художника бывают счастливые и несчастливые годы. Одним счастье улыбается с детства, у других лучи радости озаряют лишь поздние годы.

В сложной, многогранной судьбе Врубеля не было с самого года рождения безмятежного благополучия: он рано потерял мать, много скитался, переезжая с семьей из одного города в другой.

Потом тяжелая пора учения, окрашенная невзгодами, лишениями, затем долгие, долгие годы непризнания, и вот наконец после порога пятого десятка лет намечается перелом.

Год 1896-й начался превосходно.

Заказы Мамонтова на огромные панно «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». Трудный, но все же успех этих произведений положил начало громкому звучанию имени живописца. Это придало ему уверенности. Он создает сюиту панно на тему «Фауста».

Врубель проводит летние месяцы 1900–1901 годов на хуторе Ге, гостя у дочери знаменитого художника. Здесь написаны такие жемчужины русского искусства, как «Царевна-Лебедь», «Сирень», «К ночи», и начат «Богатырь».

Надо же было случиться, что Врубелю было суждено писать в студии Николая Николаевича Ге, который еще в 1890 году — в один год с врубелевским «Демоном» — создал свою изумительную по глубине и колориту картину «Что есть истина?», явившуюся этапным, огромным по духовному накалу и экспрессии полотном.

На первых порах эпикуреец Врубель не принимал толстовскую философию Ге. Но с годами он понял силу «Голгофы», «Распятия» и осознал этическую мощь этих картин.

Жемчужина.

Кстати, Врубелю этих лет стали близки и поздние композиции Александра Иванова, поднимавшие философские темы.

Надежда Ивановна Забела внесла во внутренний мир Врубеля не только обаяние женской прелести.

В его сердце еще больше вошла музыка, и музыка отечественная.

Знакомство, а потом настоящая дружба с Римским-Корсаковым открыли Михаилу Александровичу новое для него царство русской сказки, легенды, былины.

Вот что писал он композитору: «… благодаря Вашему доброму влиянию решил посвятить себя исключительно русскому сказочному роду. Утешает меня еще и то, что настоящая работа является искусом и подготовкой вообще моего живописного языка, который, как Вы знаете и я чувствую, хромает в ясности».

Однако Врубель, как всегда, относится* к себе слишком сурово. С первых серьезных шагов художник был очень близок к самым сокровенным основам русской культуры.

Будучи в Италии, писал сестре о своей тоске по Отчизне, вспоминал русскую весну. Позднее он признавался ей, что ему «слышится… та интимная нотка, которую… так хочется поймать на холсте и в орнаменте».

В народном, русском, Врубель улавливал ту своеобычность, которая так поражает в его полотнах. Он нашел в сердце народа «музыку цельного человека», не тронутого отвлеченностью… «упорядоченного, дифференцированного и бледного Запада».

«Царевна-Лебедь».

Глубокий смысл заложен всего в двух словах. Очарование родной природы, гордая и нежная душевность сказочной девушки-птицы.

Тайные чары все же покоренного злого колдовства.

Верность и твердость истинной любви. Могущество и вечная сила добра.

Все эти черты соединены в чудесный образ, дивный своей немеркнущей свежестью и той особенной величавой красотою, свойственной народным сказам.

Царевна-Лебедь.

Каким надо было обладать даром, чтобы воплотить этот чистый и целомудренный облик в картину!

Рассказать языком живописи о сновидении, о невероятном. Это мог сделать только великий художник, постигший прелесть Руси.

«Крылья — это родная почва и жизнь», — писал Михаил Врубель, а в другом обращении к близкому товарищу он восклицал:

«Сколько у нас красоты на Руси… И знаешь, что стоит во главе этой красоты — форма, которая создана природой вовек. А без справок с кодексом международной эстетики, но бесконечно дорога потому, что она носительница души, которая тебе одному откроется и расскажет тебе твою. Понимаешь?»

Так осознать глубину самого сокровенного в искусстве дано очень немногим, и Врубель потому-то и смог написать шедевр нашей школы, ибо любил Отчизну, народ, красоту.

«Царевна-Лебедь». В самую глубину твоей души заглядывают широко открытые чарующие очи царевны. Она словно все видит.

И сегодня, и завтра.

Поэтому, может быть, так печально и чуть-чуть удивленно приподняты собольи брови, сомкнуты губы. Кажется, она готова что-то сказать, но молчит.

Мерцают бирюзовые, голубые, изумрудные самоцветные камни узорчатого венца-кокошника, и мнится, что это трепетное сияние сливается с отблеском зари на гребнях морских волн и своим призрачным светом словно окутывает тонкие черты бледного лица, заставляет оживать шелестящие складки полу-воздушной белой фаты, придерживаемой от дуновения ветра девичьей рукой.

Перламутровый, жемчужный свет излучают огромные белоснежные, но теплые крылья. За спиной Царевны-Лебедь волнуется море. Мы почти слышим мерный шум прибоя о скалы чудо-острова, сияющего багровыми, алыми приветливыми волшебными огнями.

Далеко-далеко, у самого края моря, где оно встречается с небом, лучи солнца пробили сизые тучи и зажгли розовую кромку вечерней зари…

Вот это колдовское мерцание жемчугов и драгоценных камней, трепета зари и бликов пламени огней острова и создает ту сказочную атмосферу, которой пронизана картина, дает возможность почувствовать гармонию высокой поэзии, звучащей в народной легенде. Невероятная благость разлита в холсте.

Пан.

Может, порою только легкий шорох крыльев да плеск волн нарушают безмолвие. Но сколько скрытой песенности в этом молчании. В картине нет действия, жеста. Царит покой.

Все как будто заколдовано. Но вы слышите, слышите живое биение сердца русской сказки, вы будто пленены взором царевны и готовы бесконечно глядеть в ее печальные добрые очи, любоваться ее обаятельным, милым лицом, прекрасным и загадочным.

Художник пленил нас магией своей волшебной музы.

И мы, жители XX века, на миг оказываемся в неведомом царстве грез. Живописец-чародей заставляет нас забыть о скепсисе, свойственном нашему отношению к чудесам, и властною рукою гения усиливает в сердцах наших чувство веры в добро, прекрасное.

«Пан». 1899 год. Сумерки. Еще синеют, отражая вечернее небо, воды маленькой речки, а в густой мгле за черным частоколом старого бора встает молодой румяный месяц.

О чем-то шепчутся березы, но тишина незаметно завораживает природу, и вот начинают сверкать голубые, родниковой свежести глаза Пана.

Я вижу в гладком стекле, покрывающем картину, десятки внимательных молодых глаз, всматривающихся в этого доброго старика-мальчишку, вот-вот готового заиграть на свирели, и вновь убеждаюсь, что зрителям конца XX века нисколько не претит фантастичность в искусстве, наоборот, они видят в этой картине простор для мечты. Кто из нас не слушал странные и не всегда понятные голоса ночной природы!

Казалось, все рассчитали и высчитали мудрые ЭВМ, люди уже проникли в недра атома и в бездну космоса, но ощущение непознанности, загадки почему-то не покидает нас.

Я не раз спрашивал себя, почему даже в невыносимую июльскую жару залы выставки Врубеля полны людей?

Они глядят и молча размышляют…

Редчайший дар колориста проявил Михаил Александрович в своей картине «К ночи», созданной в 1900 году. Надо было обладать поистине феноменальной зрительной памятью, чтобы запечатлеть сложнейшую гамму задуманного полотна.