Современники, за малым исключением, не поняли этого.

Старая история повторялась…

Как всегда, больше всех усердствовала пресса.

«Современные известия» сетовали:

«Ни лица убитых, ни позы их, ни раны, наконец, — ничто не свидетельствует здесь ни о ярости боя, ни об исходе его».

Заречная слободка Берендеевка.

Рецензент негодовал, зачем это художник потратил такую массу времени и красок на эту невыразительную вещь.

«Московские ведомости» писали:

«Картина производит с первого раза отталкивающее впечатление, зрителю нужно преодолеть себя, чтобы путем рассудка и анализа открыть полотну некоторый доступ к чувству. Это потому, что в нем слишком много места отведено «кадаверизму» (то есть воспеванию трупов)».

Засим автор статьи сообщал, что картина Васнецова напоминает стихи, переделанные прозой…

Чего же можно было ждать от газет, когда даже сам Нестеров чистосердечно признавался:

«Когда Виктор Михайлович пришел к сказкам, былинам… когда о нем заговорили громче, заспорили, когда он так ярко выделился на фоне передвижников с их твердо установившимся «каноном», — тогда новый путь Васнецова многим, в том числе и мне, был непонятен, и я, как и все те, кто любил «Преферанс», пожалел о потере для русского искусства совершенно оригинального живописца-бытовика.

А что же сказал Крамской, так страстно убеждавший Васнецова не бросать жанр и продолжать «писать тип»?

И тут надо отдать дань чуткости и честности Крамского.

Он сказал Репину: «Трудно Васнецову пробить кору художественных вкусов. Его картина не скоро будет понята. Она то нравится, то нет, а между тем вещь удивительная».

Стасов не понял «Побоища», он не увидел в нем «ничего капитального».

Возмущенный Репин со всем свойственным ему темпераментом немедля написал ему:

«…Поразило меня Ваше молчание о картине «После побоища», — слона-то Вы и не приметили, говоря, ничего тузо-вого, капитального нет. Я вижу теперь, что совершенно расхожусь с Вами во вкусах, для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе».

…Было отчего загрустить, если не впасть в отчаяние Васнецову. Огромный труд, большое чувство, вера в свое правое дело — все было поставлено под сомнение.

Не надо забывать и суету житейскую и хлеб насущный. Словом, настроение автора «Побоища» было прескверное. И вот вдруг как будто блеснул луч солнца.

Приходит письмо. Чистяков писал Васнецову:

«Вы, благороднейший Виктор Михайлович, поэт-художник! Таким далеким, таким грандиозным и по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня… Я бродил по городу весь день, и потянулись вереницей картины знакомые, и увидел я Русь родную мою, и тихо прошли один за другим и реки широкие, и поля бесконечные, товарищи детства… семинаристы удалые, и Вы, русский по духу и смыслу, родной для меня! Спасибо, душевное Вам спасибо…

В цвете, в характере рисунка талантливость большущая и натуральность. Фигура мужа, лежащего прямо в ракурсе, выше всей картины. Глаза его и губы глубокие думы наводят на душу. Я насквозь вижу этого человека, я его знал и живым: ветер не смел колыхнуть его полы платья; он и умирая-то встать хотел и глядел далеким, туманным взглядом».

Чистяков почувствовал самое сокровенное качество живописи Васнецова — создавать у зрителя состояние причастности к истории Родины, делу народному. Полотна художника будили чувство патриотизма, гордости за свою Отчизну.

Виктор Михайлович, удерживая слезы радости, писал ответ Павлу Петровичу Чистякову:

«Вы меня так воодушевили, возвысили, укрепили, что и хандра отлетела, и хоть снова в битву, не страшно и зверье всякое, особенно газетное. Меня, как нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо, — почти не читал доброго слова о своей картине».

Итак»,дела давно минувших дней», выраженные пластически Васнецовым в «После побоища», вызвали самые разные чувства-от зубоскальства, недоумения и равнодушия до самого глубокого восхищения и признания.

Это был почин! А что касается шипов и терниев, то без них, как известно, не обходится ни одна новация.

Москва художественная, вершившая вкусами, встретила Васнецова более чем прохладно.

Ему пришлось не раз вспоминать слова Репина, сказанные сгоряча о некоторых москвичах:

«Противные людишки, староверы, забитые топоры…» И, наверное, новоселу на первых порах пришлось бы очень туго, если бы не счастливая звезда, приведшая его к Савве Мамонтову и Павлу Михайловичу Третьякову.

Алексей Максимович Горький, строгий к людям, дал такую оценку Мамонтову:. Мамонтов хорошо чувствовал талантливых людей, всю жизнь прожил среди них, многих — как Федор Шаляпин, Врубель, Виктор Васнецов, и не только этих, — поставил на ноги, да и сам был исключительно даровит».

Великолепным заключительным аккордом в истории картины «После побоища» было приобретение ее для галереи П. М. Третьяковым. Это была победа!

Вот строки из воспоминаний дочери Третьякова Александры Павловны, которые открывают нам характер московских вечеров, столько давших формированию таланта Васнецова:

«У нас Виктор Михайлович бывал часто, заходил днем из галереи, а больше вечером. Он бывал почти на всех музыкальных вечерах, которые ценил и любил… Нежный, благородный блондин, глубокая натура, много работавший над собой человек с поэтичной, нежной душой. Последнее его лучшее произведение вполне характеризует его: «Слово о полку Игореве». У нас в галерее».

Музыка.

Она нужна была Васнецову как воздух, особенно в те часы, когда порою «дух иногда так смущается, что я начинаю делаться нравственным трусом».

Вот слова, в которых живописец изливает всю свою любовь к музыке:

«Как было бы хорошо для меня теперь слушать великую музыку. Как бы я был рад теперь приютиться у печки, между двумя столиками (мое обыкновенное место) и слушать Баха, Бетховена, Моцарта, слушать и понимать, что волновало их душу, радоваться с ними, страдать, торжествовать, понимать великую эпопею человеческого духа, рассказанную их звуками!»

«Музыку часто слышите?» — спрашивает он у художника И. С. Остроухова. — А я редко, очень, очень; она мне страшно необходима: музыкой можно лечиться».

Так трудно преодолевал художник душную атмосферу петербургского жития.

… И снова зал Васнецова в Третьяковке. И снова и снова сотни, сотни людей подолгу стоят у картин художника, о чем-то думают, шепчутся, вздыхают, улыбаются…

Всего десять шагов отделяют «Преферанс» и «После побоища» от висящей напротив «Аленушки», и опять лишь год разделяет даты их создания.

И опять бездна… И опять невероятная новь открытия.

Да, поистине семимильными шагами начал шагать вятич.

Вот что значит, наконец, обрести свою, единственную песню!

Не верится, что автор «Аленушки» мог всего лишь два года назад написать «Преферанс», — настолько они полярны, далеки по мироощущению.

Надо было очень возненавидеть серый мир буржуазных петербургских будней, чтобы с такою силой открыть людям окно в новый, неведомый доселе в живописи мир сказки, былины.

«Аленушка»…

Осень. Холодная заря тонкой стрелой пронзила низкое пасмурное небо.

Недвижен черный омут.

Страшен дремучий лес. На берегу, на большом сером камне — Аленушка, сирота. Робко подступили к воде нежные тонкие осинки. Неласков омут.

Колки зеленые стрелы осоки. Холоден, неприютен серый камень.

Горько, горько сиротинке в этой чащобе. Глушь немая.

Вдруг ветер пробежал по ельнику. Зашелестели, зазвенели листки осинок.

Запел тростник, защебетали «малые пташечки — горьки-горюшечки», потекли унывные звуки тоски и печали.

Может быть, слышит Аленушка плач Иванушки или донес ветер шум костров высоких, звон котлов чугунных, тонкий, злой смех ведьмы.