Скромность художника не поза, «не уничижение паче гордости». Васнецов — человек бесконечно сильный и талантливый. Застенчивый и простодушный.

Он увлекался, влюблялся в свой замысел.

Искал, мучился, радовался.

«Автопортрет»… 1873 год. Давно написан этот холст. Автору двадцать пять лет. Всмотритесь в репродукцию.

Строго, немного грустно глядит на нас молодой человек. Русые волосы обрамляют худощавое лицо. Резко обозначились желваки у острых скул. Впалые щеки бледны.

Но это не означает немощь или вялость. Нет. Молодой вятич силен.

Это ему сказал Савва Мамонтов:

«Если бы ты не был художником, из тебя бы вышел славный молотобоец».

Виктор Васнецов был одним из тех своеобразных провинциалов, приехавших в Петербург, о которых писал Репин:

«Теперь, обедая в кухмистерских и сходясь с учащеюся молодежью, я с удовольствием вижу, что это уже не щеголеватые студенты, имеющие прекрасные манеры и фразисто громко говорящие, — это… мужицкие дети, не умеющие связать порядочно пару слов, но это люди с глубокой душой, люди, серьезно относящиеся к жизни и самобытно развивающиеся. Вся эта ватага бредет на каникулы домой пешком, да в III классе (как в раю), идут в свои… избы и много, много порасскажут своим родичам и знакомым, которые их поймут, поверят им и, в случае беды, не выдадут; тут будет поддержка. Вот почему художнику уже нечего держаться Петербурга, где, более чем где-нибудь, народ раб, а общество перепутанное, старое, отживающее; там нет форм народного интереса».

Иван-царевич на Сером Волке.

Выросший в далекой вятской глуши, юноша принес с собой свой, особый мир образов — цельный, яркий, самоцветный.

Но первые касания Васнецова с казенным, холодным, неприветливым городом заставили его замкнуться.

Нужда первых лет учебы еще сильнее углубила природную застенчивость. Но его нельзя было назвать робким.

Достаточно вглядеться в крупные черты его лица, чтобы обнаружить недюжинный характер и волю. А воля была нужна.

Тысячи искушений вставали на дороге будущего художника.

Дидро писал в 1773 году: «Что касается до высоко талантливого человека, то он так мало владеет собою, что он и сам не знает, что и как он делает; и вот почему академии почти заду-шают людей этого склада: они подчиняют их наперед определенной задаче.

Эти слова французского философа, сказанные ровно за век до создания «Автопортрета», остались верны и действенны. Академия, столица, первые успехи предъявили молодому художнику немало испытаний и соблазнов.

Легко было свернуть на путь легкого успеха, растерять то сокровенное, что надо так свято беречь каждому начинающему мастеру.

Крамской наказывал Репину:

«Я говорю художнику: чувствуй, пой, как птица небесная, только, ради бога, своим голосом».

Стасов, цитируя эту мысль, добавляет:

«Вот этого, своего голоса, всего меньше и есть в искусстве. Но подумайте: даже и тот, что есть, стараются убавить! Русское искусство, точно барич, навыворот воспитанный: оно всего более было дрессировано так, чтоб говорить и на один манер, и на другой, как угодно, только бы не по-своему, не своим языком и голосом. Да еще этим же и гордиться!»

Молодому вятичу повезло.

С самых первых шагов в искусстве его сразу заметили и полюбили Крамской, Репин, Поленов, Чистяков за чистоту и ту молчаливую ясность, которая так свойственна натурам цельным.

Царь Иван Васильевич Грозный.

Один из самых строгих ценителей живописи — Крамской писал Репину: «… наше ясное солнышко — Виктор Михайлович Васнецов.

За него я готов поручиться, если вообще позволительна порука. В нем бьется особая струнка; жаль, что нежен очень характером, — ухода и поливки требует».

«Ясное солнышко». Надо было быть поистине хорошим человеком, чтобы заслужить у такого строгого судьи, каким был порою желчный и достаточно жесткий Крамской, столь лестный эпитет. Искренность, предельная честность, свежесть чувств, умение мечтать — все эти свойства Виктора Михайловича привлекали к нему друзей, помогавших ему в минуту трудную.

Парадоксально то, что большинство друзей Васнецова, чувствуя в нем большой и оригинальный талант, вовсе не предполагали и не догадывались о той огромной борьбе, которая происходила в душе их сверстника и ученика.

Они считали, что миссия молодого мастера в искусстве — это продолжение добрых традиций передвижнического жанра в духе Мясоедова или Маковского.

От них было скрыто, каких усилий стоило Васнецову продолжать писать «маленькие жанры»; они, естественно, не могли догадываться о тех грезах, которые посещали художника, не давали ему спокойно жить, требовали принятия решения.

В 1898 году Васнецов скажет:,Как я стал из жанриста историком, несколько на фантастический лад, на это точно ответить не умею. Знаю только, что в период самого яркого увлечения жанром в академические времена в Петербурге меня не покидали неясные исторические и сказочные грезы… Противоположения жанра и истории в душе моей никогда не было, и, стало быть, не было и перелома или какой-нибудь переходной борьбы во мне не происходило..

Известно, что время порою сглаживает, стирает самые острые, больные ситуации в жизни художников, поэтому не будем ставить в вину мастеру, забывшему, очевидно, за двадцатилетней давностью свое отчаянное письмо к Крамскому, написанное в Москве, куда он уехал из Петербурга в 1878 году.

С квартиры на квартиру.

«С каждым днем я убеждаюсь в своей ненужности в настоящем виде. Что требуется, я делать не могу, а что делаю — того не требуется. Как я нынче извернусь — не знаю, работы нет и не предвидится».

Крамской немедля ответил.

Он был встревожен этим воплем отчаяния, но счел его временным малодушием художника, призванного, по его мнению, создавать полотна в духе школы передвижников.

«Почему же вы не делаете этого? — писал он, имея в виду прежнюю работу Васнецова над жанром. — Неужели потому, что не можете? Нет, потому что вы еще не уверены в этом. Когда вы убедитесь, что тип, и только пока один тип составляет сегодня всю историческую задачу нашего искусства, вы найдете в своей натуре и знание, и терпение — словом, вся ваша внутренность направится в эту сторону, и вы произведете вещи, поистине изумительные. Тогда вы положите в одну фигуру всю свою любовь, и посмотрел бы я, кто с вами потягается». Вождь передвижников, как ни странно, забыл о своих словах, сказанных ранее Репину: «Пой, как птица небесная, только, ради бога, своим голосом».

Впрочем, возможно, он, как и другие, просто не почувствовал, не услыхал внутренний голос Васнецова. Крамской не предполагал, к какому огромному творческому взрыву уже был готов художник, и он от всего сердца, по-дружески уговаривал «заблудшую овцу» не блуждать, а идти по проторенному пути…

Пристально вглядывается в нас молодой, двадцатипятилетний Васнецов со своего «Автопортрета».

Догадываемся ли мы о его самой заветной мечте, самом сокровенном желании поведать людям новую красоту русского народного эпоса?

Ведь Виктор Михайлович вынашивал втайне эту мысль.

Он истово писал жанры, но в душе его зрели неведомые никому и никем не виданные и не писанные полотна — сказки, былины.

…Ходят жесткие желваки у скул. Вздрагивают тонкие ноздри. Русые усы скрывают линию молчаливых губ. Усталые глаза смотрят на нас испытующе и немного грустно. Догадываемся ли мы о том, как осточертела ему вся эта столичная суета, все эти заказы картинок для журналов и издательств, вся эта петербургская пестрая духовная серость, эти безысходные по своей беличьей заведенности будни?..