Гулко звучали шаги Александра Иванова по залитым лунным сиянием улицам и площадям Великого города.

И вмиг молодой живописец вспомнил юность и свое любимое пристанище — галерею античных слепков в Академии.

Запыленные, запущенные стояли статуи, гордо взирая на смельчака, дерзнувшего нарушить их покой.

Порою сюда приходили прилежные ученики, чтобы скопировать голову Аполлона, иные пытались срисовать скульптурную группу Лаокоона, памятуя, что ее многократно писал «сам Карл Брюллов». Юный Александр старался быть здесь один.

Тогда, в рано наступавших северных сумерках, он ощущал тончайшую и простую гармонию пластики античных скульптур.

Камни Эллады говорили.

Прелесть ее мифов, красота ваяния мастеров Древней Греции были незаменимой школой для него, начинающего художника.

Здесь, в тиши пустых залов, он забывал о духе казармы, казенщине, затянувшей, как паутиной, мастерские Академии.

Свободный ветер с берегов Эгейского моря будто гулял по старой галерее. Александр вспомнил, как мечтал, размышлял о живописи, и в его голове складывались «ясность идеи и отчетливость во всех частях представленного действия».

Он, изучая творения античности, постиг, что «понимать» и «делать» суть вещи несхожие.

Надо владеть мастерством, добиться того, чтобы рука подчинялась разуму.

Наконец годы упорного учения миновали. Его усердие, упорство, недюжинный талант победили все препоны. Но вдруг в зачетной картине, написанной на утвержденный Советом Академии обычный библейский сюжет, недруги нашли чуть ли не крамольные намеки.

Александру грозила строгая кара вплоть до острога, ибо время в ту пору было нелегкое: в воздухе еще витали призраки казненных декабристов.

Однако, к счастью для молодого живописца, донос на его картину не получил развития: видно, слишком чудовищна и бесплодна была клевета.

Иванову пришлось выслушать лишь громовой разнос от самого президента Академии и… сей случай был предан забвению.

Всеми.

Кроме автора полотна «Иссиф, толкующий сны».

Никогда Александр не забыл того несправедливого унижения, которое претерпел.

… Молодой художник устало брел домой по пустынному ночному Риму в студию, нанятую им по совету друзей.

Придя, он зажег свечу, постелил немудреное ложе.

И долго, долго всматривался в окно на залитый голубым сиянием сказочный город.

Что ждало его?

Начались будни…

Голова раба с веревкой на шее.

В 1836 году, на пороге тридцатилетия, он кончает великолепную картину, за которую вскоре ему присуждают звание члена императорской Академии художеств.

Казалось, путь к громкой славе широко открыт.

Но не таков был тихий и задумчивый Александр Иванов.

Он не поддался легкому угождению фортуне. Его занимали и тревожили пути искусства высокого.

Художник со всей молодой силой отдается страсти прославить отчизну произведением, достойным ее великого народа, и он самоотверженно вынашивает тему грандиозной картины.

Пришла пора свершения.

… Тихая улица Папы Сикста.

В окно студии Александра Иванова стучится ветка оливы.

Утро.

Художнику приносят чашку кофе и пару хлебцев.

Таков завтрак аскета.

«Потом пишу, — вспоминает Иванов, — на расстоянии смотрю в лестное зеркало свою картину, думаю, барабаню сломанным муштабелем то по столу, то по своей ноге, опять пишу, что продолжается до самого полдня».

Вы читаете эти откровенные, незамысловатые строки и слышите благородный, непрестанный ритм труда мастера.

В немудреной схожести будней таились отрешенность и самодисциплина, дающая огромный запас духовной энергии, не растраченной на пустые развлечения.

Весь день был безраздельно отдан труду.

Иногда, вечером лишь, кафе «Греко». Шум. Споры.

Может быть, больше громкие, чем содержательные.

Но таковы нравы римской богемы и ее русской колонии. Он казался странным своим веселым и беззаботным друзьям. Им было невдомек, что их малоподвижный и застенчивый товарищ задумал шедевр, далеко превосходящий знаменитые полотна «Последний день Помпеи» и «Медный змий».

Откуда им было знать, что он в душе таит полное понимание ничтожности академического рутинерства и чиновного услужничества двору.

Иванов пишет:

«Академия художеств есть вещь прошедшего столетия… Купеческие расчеты никогда не подвинут вперед художества, а в шитом высоко стоящем воротнике тоже нельзя ничего сделать, кроме стоять вытянувшись..

Ветка.

Характер Александра Андреевича был далек от страстного витийства.

Весь пафос своих раздумий он изливал в письмах к близким.

И ныне, читая его рассуждения, поражаешься чистоте и глубине мыслей, патриотизму и огромной художнической ответственности перед родиной, которую Иванов постоянно чувствовал:

«…Мы несем всю тягость труда, чтобы в соревновании с просвещеннейшими нациями выиграть первенство… посреди чувственных собственных искушений, посреди пренебрежений от великих мира, у которых художник и крепостной их человек — почти одно и то же. Образование их, основанное грошовыми европейскими учителями, делает их поклонниками даже и посредственности европейской. Нам… нужно их перевоспитывать в том разуме, что от них, как от лиц правительственных, могут зависеть и лучшие успехи отечества; это — работа, которой не знают совсем ни немцы, ни англичане, ни французы.

Общение с передовыми людьми своего времени помогло Александру Иванову создать произведение, которое самим своим художественным качеством, глубочайшей духовностью призывает людей понять необходимость свободы, раскованности, чистоты и доброты.

Ныне евангельский сюжет картины бесконечно далек и даже, может быть, непонятен многим. Впрочем, Александр Иванов никак не живописец-иллюстратор религиозных тем.

Прочтите, как понимал картину «Явление Христа народу» Репин:

«По своей идее близка она сердцу каждого русского. Тут изображен угнетенный народ, жаждущий слова свободы, идущий дружной толпой за горячим проповедником». Далее он называет это грандиозное полотно «самой гениальной и самой народной русской картиной».

Кстати, к концу жизни, уже окончив «Явление», Александр Иванов жаловался, «что потерял веру»…

К этому выводу его привели не одни тяготы и испытания, но и глубокое понимание истории человечества, нерешенных проблем современности.

Чего стоят эти строки:

«В настоящую минуту я беднее нищего, потому что нищий имеет право просить милостыню у всякого. Но просить милостыню Иванову… странно и думать».

Голова фарисея в чалме.

Трудно поверить, но эти слова начертаны рукою мастера, способного, будь на то желание, обрести огромные капиталы.

Но Иванов терпел.

И писал, писал, писал свою большую картину.

Иордан сообщал мастеру из Петербурга:

«На вас кричат не в пару, а в четверку: зачем не оканчиваете картину!» и строго назидал: «Имейте бодрость сказать: кончена».

Даже добрейший друг художника Василий Андреевич Жуковский как-то в сердцах обронил такую фразу:

«Куда же он пишет такую большую картину?»

Санкт-Петербург. Июнь 1858 года. Белая ночь.

Сырой морской ветер гонит лиловые обрывки туч по мерцающему пепельно-розовому небу.

Свинцовые волны Невы теребит зыбь.

Моросит. На блестящих каменных спинах сфинксов, сторожащих вход в Академию художеств, — мокрые блики зари.

Чуть золотится тяжелый купол Исаакия.

У парапета — мужчина в длинном сюртуке со старомодной окладистой бородой. Ветер срывает шляпу, гонит в лицо холодные брызги дождя…