«Дал петуха» — говорят в народе.

Как это отлично от широкой кантилены истинного пения.

Ведь музыка способна выразить все человеческие чувства. Но для того чтобы она была полнозвучна, должна быть гармония.

В симфоническом оркестре есть барабаны и литавры, но они вступают, если это нужно, а основную партию ведут струнные — скрипки, виолончели, контрабасы.

Волшебно расширяют палитру оркестра флейты, гобои, валторны и другие духовые, обладающие каждый своим особым чарующим звуком. Так, когда слушаешь симфонический оркестр, иногда чудится, что тебя достигают человеческие голоса.

А если начинает особо громко трубить медь, это означает волнующее предупреждение.

Так валеров станковой живописи — филигранное владение палитрой, умение весьма осторожно обращаться с краской — предполагает обладание идеальным слухом и абсолютным ощущением цвета. Это дано не многим.

Может быть, кому-то сие покажется печальным.

Но это реальность.

Ознакомьтесь с историей живописи, и вы убедитесь, как мало больших мастеров рождала каждая эпоха.

Великие певцы появляются тоже нечасто.

Надо понять, что речь идет не о тех модных пользователях микрофонов, которым вовсе не нужно знать, что такое бельканто. Механика вывезет.

Ведь в микрофон можно прохрипеть, прошептать, промычать, и грохот ударных, шум ВИА помогут принять это безголосье как естественный компонент. (К слову, нельзя не заметить, то микрофон бывает крайне необходим. Когда, например, в концертном зале или на стадионе находятся многие тысячи людей.)

Конечно, никто не собирается отрицать высочайшее мастерство таких певиц, как Эдит Пиаф, Лидия Русланова, Анна Герман…

Но они обходились скромным аккомпанементом и вовсе не участвовали в гала-телефеериях.

И. Репин. Портрет композитора М. П. Мусоргского. Фрагмент.

Думается, что эти помпезные постановки, напоминающие знаменитую когда-то «вампуку», не только не помогают слушать и воспринимать пение (иногда талантливых, одаренных артистов), но откровенно мешают.

Правда, подобные представления, разработанные часто по весьма примитивному сценарию, льстят самолюбию постановщиков и исполнителей. Но зритель, ценящий эстрадное искусство, страдает от нелепой пестроты, излишней форсировки звука, а иногда от безвкусицы и пошлости.

А ведь любимых певцов можно слушать без этого цветосветошумомусора. Вдумайтесь, как поют под аккомпанемент рояля «легкую» музыку Елена Образцова, Тамара Синявская…

Между прочим, микрофон имеет своего собрата в сегодняшней живописи. Это слайды. Именно они сделали для многих доступным писать портреты, пейзажи, даже сложные композиции, вовсе не обладая блестящим даром живописца.

Вставил в эпидиаскоп слайд.

Обвел на полотне контур.

Вгляделся в фотоцвет.

Раскрыл холст.

И вся недолга.

Правда, наиболее опытные умельцы хитро сбивают рисунок, форсируют или гасят фотоколера. А все же заячьи уши торчат. Пройдите по некоторым экспозициям, и вы наверняка обнаружите это «микрофонное пение» — на немногих холстах.

Но это никак не означает, что микрофоны или слайды вредны для искусства.

Ведь говорят, что сам Леонардо да Винчи изобрел камер-обскуру, а изумительный Вермер Делфтский пользовался ею вовсю.

Но думается, что оба Мастера имели еще кое-что за душой.

Как, впрочем, и Врубель, написавший фон к «Поверженному Демону», поглядывая на фотоснимки.

Хочется сказать самые-самые добрые слова о фотографии как самостоятельном искусстве. Лучшие мастера свершают дело неповторимое. Они отражают время, в котором живут. И если они к тому же художники в душе, а это бывает часто, то можно понять, почему всегда переполнены залы фотовыставок. Люди любят видеть себя такими, какие они есть, а не те непрожеванные метафоры, которые выдаются за высокое искусство портрета. Так же дороги каждому нормальному зрителю красоты пейзажа, очарование братьев наших меньших и все то, что зовется просто и объемно прекрасным.

И. Репин. Портрет Э. Дузе.

… Может, кому-то покажется ненужным в разговоре о живописи поднимать проблемы музыки, пения и даже эстрады.

Но ведь, простите, это жанры искусства.

Значит, несмотря на все разнообразие, они восходят к душе человеческой.

Прочтите строки:

«…Ни музыка, ни литература, ни какое бы то ни было искусство в настоящем смысле этого слова не существуют для простой забавы; они отвечают… гораздо более глубоким потребностям человеческого общества, нежели обыкновенной жажде развлечения и легких удовольствий».

Это произнес Петр Ильич Чайковский.

На краю…

Далеко, запредельно, остраненно смотрит Мусоргский. Что он зрит? О чем думает?

Неведомо никому.

Ведь никто, а прежде всего сам, не знает, что до смерти считанные дни.

Задумчив, мечтателен взор композитора.

Он еще хочет создать, наконец, то, о чем дума не покидала никогда:

«…В человеческих массах, как в отдельном лице, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем еще не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутром изучать и кормить ими человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовал, — вот задача-то! восторг и присно восторг!» Гениальный создатель музыки к «Хованщине», «Борису Годунову» ни на миг не считал свою задачу законченной. Самое заветное впереди.

Стасов ранее читал Репину письма Мусоргского.

Нет, не читал, громко восклицал:

«Не музыки нам нужно, не слов, не палитры и не резца; нет, черт бы вас побрал, лгунов, притворщиков, — мысли живые подайте, живую беседу с людьми ведите, какой бы сюжет вы ни выбрали для беседы с ними… Художественное изображение одной красоты в материальном ее значении — грубое ребячество, детский возраст искусства».

И. Репин. Запорожцы пишут письмо турецкому султану. Фрагмент.

Тогда Репин как никогда остро почувствовал, какая необъятная задача поставлена Мусоргским перед всеми художниками — музыки, слова, живописи.

Не салонные картинки, не изысканное формотворчество.

Показать жизнь живого человека в непостижимой сложности, отразить все это — вот цель.

… Художник боится потерять мгновения. Скользящие весенние лучи еще сильнее подчеркивают быстро убегающие минуты. В палате очень тихо. Только пронзительно громко тикают часы. Спешит, спешит Репин.

Кисть чуть слышно касается палитры. Бережно притрагивается к холсту. Верная, сильная рука мастера наносит на полотно трагедию бытия. Нет. Он должен, должен оставить людям образ этого необъяснимого, единственного человека. Работать неловко. Низкий табурет у самой койки. Полотно не укреплено, шатко.

Но нет трудностей, когда пишет само сердце.

Лев Толстой сказал:

«Одно из величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, что мы называем, определяем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым, а человек есть все: все возможности, есть текучее вещество».

В халате не со своего плеча. В чужой рубашке.

Всклокоченный, с растрепанной, нечесаной бородой, одутловатый, с воспаленным лицом, глядит мимо нас немолодой грузный человек.

Кто он?

На первый взгляд (если бы не дорогой халат с малиновыми бархатными отворотами) Мусоргский похож на крестьянина, если хотите, даже на бурлака.

Но вглядитесь.

И за «простецкой» внешностью композитора вам откроется поразительный рельеф открытого прекрасного лба философа.

Недаром народ говорит, что глаза — зеркало души.

Вся судьба, все взлеты и падения большого музыканта, вся его любовь и неприязнь в этих светлых горестных очах.