Она начала говорить сразу же, как только я вошел, – поток разрозненных мыслей, которые объединяло лишь то, что она хотела выпустить их наружу. Я чувствовал, что она хочет поговорить о своем пристрастии к выпивке, отделить эту проблему от себя и рассмотреть со стороны. Ей хотелось понять, как заземлить себя, когда в голове шипит и обжигает черная молния, как безопасно направить ток в землю.

– Мы могли просидеть с ним полдня, рассматривая облака. Или я могла смотреть, как он рисует…

Мы направились назад, к моему дому, по волнам дюн.

– Сколько себя помню, он всегда был художником – не ребенком, который занимается искусством, а именно художником. Он поражал людей глубиной видения и мастерством. У меня дома шесть его картин.

Я вспомнил прекрасно выполненные абстрактные полотна на стенах ее дома – контролируемые вспышки цвета и радости.

– Я видел их. Нет, не так: меня тянуло к ним.

– Ты о той, возле кушетки? Красное с золотым и с зеленым? Она называется «Вороны». Большинство видят в них просто грязных черных птиц, а Лейн видел глубже, видел их красоту. Это касалось и меня, и я чувствовала это, когда он был рядом. Он часто звонил мне или даже приходил, когда я была в школе. Благодаря ему я жила… Я чувствовала себя полной жизни.

– Как он умер?

Эйва остановилась. Позади нее, где-то далеко на пляже, я видел летающие звезды. Подростки жгут бенгальские огни, скоро четвертое июля.

– Он покончил с собой, – сказала она. – Оказалось, что он долгие годы ходил к психиатру. Депрессия. Это разорвало мою семью на куски.

Я следил за искрящимися огоньками и молчал.

– Я вспоминала время, когда он казался таким счастливым, таким живым… Но это уже было в нем – этот ментальный рак, чудовище со щупальцами, которое продолжало расти, пока не оторвало его от меня, от нашей семьи, от всего на свете. Это был первый раз, когда я почувствовала себя страшно одинокой. Моя злость обернулась пьянством Я взяла в школе отпуск и целый семестр пила. Больная, низкая пьяница… В школе знали о Дымке, о Лейне. Они думали, что я просто беру передышку, чтобы справиться с горем.

Я положил ей руку на плечо.

– Ты это и делала. Только неправильно.

– Когда я начала работать здесь… не было Дымка, чтобы позвонить мне ночью, не было никого, кто сказал бы, что у меня все будет хорошо. У меня был плохой день с доктором Пелтье, я должна была поехать домой и выпить… Как вдруг наступило утро, я оказалась на диване, а на кухне стояла пустая бутылка. Я боролась с этим до выходных, а потом опять почувствовала одиночество. Потом мне было очень стыдно, что я… – Она опустила голову. – Черт возьми, Карсон, у меня ведь степень доктора медицины, а я не могу хотя бы как-то объяснить себе собственную склонность к алкоголю! Пить для алкоголика – в высшей степени иррациональное действие. И тем не менее, при всей своей научной и логической подготовке, я пила. Полный абсурд.

Мы стояли и смотрели, как бенгальские огни разбрасывают серебряные искры, пока всё не погрузилось в темноту. Мы направились к дому. Сквозь шум моря я услышал музыку: труба Луи Армстронга выводила мелодию «На Алабаму упали звезды». На подъездной дорожке в своем стареньком красном «вольво» сидел Гарри и посасывал из бутылки пиво. Он услышал наши шаги и убавил звук.

– Прости, если помешал, Карс, но я хочу обсудить с тобой пару вопросов.

Пока мы поднимались по ступенькам, я старался вести себя непринужденно.

– Гарри, это Эйва Даванэлле, Эйва, это Гарри Наутилус.

– Мы уже встречались пару раз на вскрытии, – сказал Гарри Эйве.

– Вероятно, я была не самой приятной компанией. Простите.

– Я этого не заметил, доктор. Я стараюсь держаться от бойких девушек подальше.

Мы зашли в дом. Эйва нашла книжку, взятую у анонимных алкоголиков, и сказала, что пойдет читать. Гарри уселся на диван, хлопнув ладонями по коленям.

– Ей лучше, Карс? – спросил он, когда дверь за Эйвой закрылась.

– Она истощена, еще очень слаба, но сегодня вечером хоть немного выговорилась. Что привело тебя на мой берег, дружище?

Гарри хмуро взглянул на чай со льдом, который я поставил перед ним.

– А есть что-нибудь покрепче, Карс?

– В багажнике.

– Я сейчас точно пропустил бы глоток виски.

Я сходил к стоявшей под домом машине и принес «Гленливет». [24]Я держал в руках бутылку и вспоминал, как рылся в машине у Эйвы и нашел водку. Сейчас я стоял внизу, под своей спальней и слышал шаги Эйвы над головой.

Моя хижина на сваях, висящая над островом…

Наступал отлив, волны тихонько шелестели уже в ста метрах отсюда. Я слушал, как Эйва мягко ступает по деревянному полу, и надеялся, что мое маленькое убежище сможет стать местом, где она найдет уют. Что оно сделает для нее то же, что в свое время сделало для меня.

На первом году обучения в колледже, устав от бесконечных вопросов «А имеете ли вы какое-то отношение к…» и необходимости лгать в ответ, я сменил фамилию с Риджеклифф на Райдер. Я взял это имя у Алберта Пинкхэма Райдера, художника девятнадцатого века, на чьих самых известных картинах были изображены люди в маленьких лодках на темных вздымающихся волнах. Смена фамилии была только одним из множества изменений, которые были направлены на то, чтобы как-то разрушить тот неподдающийся разрушению факт, что я являюсь сыном садиста и братом человека, который убил пятерых женщин.

Я бросил колледж, пошел служить во флот, снова вернулся в колледж, менял профиль обучения как перчатки, пока наконец не углубился в изучение психологии. Подружки приходили и уходили, как в калейдоскопе. Я менял прически, автомобили, манеру говорить, журналы, на которые подписывался. Однажды у меня в течение года поменялось пять адресов, не считая машины. Имя-то я поменял.

Но каждое утро я снова просыпался тем же самым, самим собой.

Умерла мама. Я намеревался потратить полученные в наследство деньги на то, чтобы купить одинарный трейлер, а остальное пустить на скромное, но жизнеспособное существование. Когда спишь по двенадцать часов в сутки, обеспечить основные необходимые для жизни вещи не так уж и сложно. Однажды, ловя рыбу в прибойных волнах, я увидел это место. Дом висел в воздухе, но опоры были прочными. Широкие окна. Веранда, выходившая на бескрайний морской простор… На нем висела табличка «ПРОДАЕТСЯ».

Я не мог выбросить это место из головы, оно мне даже снилось: иногда в виде дома, порой в виде тропического шлема с козырьком. Я купил его через две недели, понимая, что для того, чтобы его содержать, должен пойти работать. Вдохновленный замечанием Гарри, что из меня получился бы неплохой коп, я пошел служить в полицию и понял, что это уважаемая и необходимая работа. Это также позволило мне впервые в жизни наконец ясно увидеть то, что было перед моими глазами много лет.

За первые несколько месяцев патрулирования на улицах я понял, что значительная часть нищеты, с которой я сталкивался, происходит из-за неспособности людей отделаться от своего прошлого. Старое пренебрежение перерастает в злобу, злоба – в стрельбу. Наркоманы, шаркающей походкой неумолимо переползающие от последнего ареста до новой дозы. Я видел уличных проституток, которые связываются, рвут и снова связываются с сутенерами, которые в конечном счете убивают их, в прямом или переносном смысле этого слова. Не делайте этого,умолял я, глядя на лица этих людей, запутавшихся в дорогах, по которым они считали необходимым идти. Остановитесь. Подумайте. Это не должно так продолжаться. Прошлое – это всего лишь цепочка воспоминаний, вы ему не принадлежите. Измените все, пока еще не поздно.

Никто меня не слышал.

Одним из аспектов тектонического сдвига в самосознании – во внутреннем откровении, если хотите, – является его невысказанность, его нельзя описать. Поэтому могу сказать только, что однажды тысяча пятьдесят два дня назад я полез в запертый солдатский сундучок, стоявший в самом дальнем углу шкафа, и достал оттуда нож с черной рукояткой, который у меня на глазах втыкался в визжащего несчастного поросенка. Нож, который Джереми спрятал в подвале нашего дома. Я сунул нож под рубашку и сел на паром через самое широкое место бухты Мобил. На середине пути, без всяких церемоний и даже не взглянув на него еще раз, я отправил этот нож к металлолому на дне, оставшемуся там после прошлых войн. Паром доставил меня в мой дом, который теперь здесь (не там!) и сейчас (не тогда!). Мне кажется, что если мы и являемся узниками своего прошлого, то одновременно являемся и тюремщиками.