– Это нелепо и совершенно недопустимо! – сказала она. Слова были острыми, как шипы, и из них буквально сочилась кислота. – Я даже не могу разобрать ваш почерк. Отчеты выглядят так, словно их писала шимпанзе.

Раздался тихий ответ, приглушенный, извиняющийся.

– Нет! – сказала Клэр. – Я не хочу об этом даже слышать! И меня совершенно не касается, что у вас было мало времени, чтобы их подготовить. На своей первой должности я успевала проводить по три вскрытия в день и при этом должным образом вести всю бумажную работу.

Снова невнятное бормотание.

– Ваши извинения ничего не меняют. Эта работа просто неприемлема. Я должна видеть какие-то сдвиги в лучшую сторону, черт побери!

Мне никогда не доставляло удовольствия слушать, как кого-то распекают: это поднимало во мне слишком много детских воспоминаний. Мне было так же больно, как если бы эти слова были обращены ко мне. Я медленно попятился от двери, а Клэр продолжала:

– Еще возникает вопрос по поводу пропусков работы по болезни. Сколько таких дней вы планируете взять в этом году? Шесть? Восемь? Две дюжины? В лучшем случае, это неуважительно по отношению к другим. Когда вас здесь нет или когда вы сплошь и рядом опаздываете, это означает, что все мое планирование летит к чертовой матери. Нет, я не хочу больше слушать ваши неубедительные оправдания, я просто хочу, чтобы вы…

В тоне Клэр мне слышалась угроза увольнения. Раздался звук приближающихся к двери шагов. Я быстро на цыпочках отошел на несколько метров по коридору. Единственное убежище – кабинет Уиллета Линди: свет там был погашен, и я решил, что его сегодня уже не будет. Он частенько приезжал на работу еще до шести утра и уезжал в районе трех. Я проскользнул к нему в кабинет.

На широком окне в офисе Линди, которое выходило в коридор, жалюзи были на три четверти открыты. Услышав приближающиеся шаги, я прижался к стене и увидел, как напротив остановилась Эйва Даванэлле и дрожащими пальцами смахнула с глаз слезинки. Лицо у нее было серым. Она сжала кулаки так, что побелели суставы пальцев, и прижала их к вискам. Ее тело затряслось так, будто душу ее рвали раскаленными пинцетами. Я молча наблюдал, пораженный глубиной этого страдания. Эйва вся дергалась, пока из горла ее наконец не вырвалось вымученное рыдание, после чего она схватилась за живот и убежала в дамскую комнату.

Дверь за ней захлопнулась, словно выстрел.

От вида страданий Эйвы Даванэлле у меня буквально перехватило дыхание. Я смотрел в пустой коридор, я словно видел витавшую в воздухе картину ее мучений, но не мог поверить в интенсивность красок. По-прежнему не дыша, я вышел из своего убежища и, стараясь остаться незамеченным, прошел мимо наполовину открытой двери в кабинет доктора Пелтье.

– Райдер? Это вы? – окликнула меня Клэр. Я вернулся и с показной беззаботностью сунул голову в кабинет, как делал это десятки раз.

– Что вы здесь делаете? – спросила она. В голосе ее уже не осталось и капли яда, это был обычный деловой тон. Я натянуто улыбнулся и показал отчет.

Она кивнула.

– Предварительное заключение. Я совсем забыла. Это был один из тяжелых дней. – Клэр замолчала и задумалась. – Это ваша первая процедура с доктором Даванэлле?

Я кивнул.

– Так сказать, первое плавание.

Она надела на нос висевшие на шнурке очки для чтения и принялась просматривать лежавшее на столе дело, порой хмурясь при виде каких-то неудачно написанных моментов.

– Даванэлле молодец, – сказала Клэр, кивая самой себе. – Есть пара вопросов, по которым еще нужно поработать. Но дело свое она знает. Желаю вам хорошего дня, Райдер. Берегите себя.

На его столе с покрытием из прочного зеленого пластика лежали три пачки фотографий: большая, средняя и маленькая. Кроме них здесь же находились только хромированные ножницы и увеличительное стекло. Было очень жарко и безветренно, но он этого не чувствовал. Равно как и не слышал рев грузовиков с находившегося в четверти мили отсюда шоссе 1-10 или вой реактивных двигателей самолетов, взлетавших и садившихся неподалеку в аэропорту Мобила. Он работал со снимками, а это требовало полной концентрации внимания.

Они должны изменить этот мир.

В самой большой пачке, отодвинутой на дальний край стола, находились фото Отбракованных – они были перевернуты лицом вниз, чтобы он не мог их видеть. Худые, как тростиночки, или жирные, словно свиньи, покрытые волосами или изуродованные шрамами. Отбракованные были отвратительными лжецами, и он всегда брезгливо мыл руки, после того как касался их снимков.

Почему они подавали свои заявки на это место? Неужели Отбракованные не умеют читать? Ведь его инструкции, сто двадцать слов, выходившие в течение трех недель, были исключительно точными.

В центре стола лежала пачка фотографий поменьше: Потенциальные. Грудь широкая и розовая. Бугры бицепсов, округлые плечи. Животы плоские, как доска для серфинга. Но у всех были небольшие изъяны: резко выступающий пупок или сморщенные соски. У одного были слишком большие руки. Потенциальные были дублерами, которые сидят на боковых лавочках на всякий случай, но которых, по возможности, на поле не выпускают.

Он вытер пот с ладоней о брюки цвета хаки и потянулся за самой тонкой пачкой фотографий. Их было всего пять: Абсолюты, избранные. Из семидесяти семи снимков, которые он получил, самый взыскательный отбор прошли всего пять. Он выложил Абсолютов перед собой в ряд, как претендентов, и принялся тщательно рассматривать их от подбородка до коленных чашечек.

Пока в голове у него не начал звучать голос.

Не надо опять, пожалуйста, не надо опять…

Он откинулся назад и закрыл уши ладонями. Она начала петь в соседней комнате. Он понимал, что физически ее здесь нет, но эта женщина, если ей хотелось, могла петь сквозь время и все измерения. Он принялся глухо мычать, чтобы заглушить ее песню, но это только заставило ее петь громче. Единственным способом остановить ее пение было спустить штаны до колен и сделать это;его ягодицы издавали чавкающий звук, прилипая к вогнутому пластиковому стулу, пока внизу он не сделал свое неприличное дело прямо под стол на пол.

На то, чтобы заставить женщину замолчать, ушло две минуты. Он снова надел штаны в полной тишине, затем пять минут провел перед умывальником, занимаясь руками: горячая вода, намылить до локтей, хорошенько потереть щеткой, сполоснуть, повторить. Вытерев насухо руки свежим полотенцем, он бросил его в корзину для грязного белья.

Он вернулся к столу и взял одну из фотографий Абсолютов. На снимке на фоне бежевой стены стоял ухмыляющийся голый мужчина, бедра выпячены вперед, мужские принадлежности бесстыдно выставлены перед камерой. У него была белоснежная улыбка, за которой так следят актеры, не хватало только блика от вспышки на передних зубах. Эта же лучезарная улыбка была у него и тогда, когда они встретились в парке.

Мужчина за столом взял ножницы. Тщательно прицелившись, он сделал разрез на фотографии, и голова упала на пол. Он поднял отрезанную часть, искрошил ее на мелкие кусочки, смел со стола в ладонь и выбросил в унитаз. Последним в водовороте туалетной воды скрылся кусочек с белозубой улыбкой.

Мужчина напряженно поднял голову, прислушиваясь, но она, видимо, решила отдохнуть. Может быть, набирается сил; времени становится все меньше. Он был исключительно осторожен, но она, безусловно, чувствовала, что он уже заканчивает. Он вернулся к столу, поднял увеличительное стекло и стал изучать мужчин на оставшихся фотографиях – от колен до подбородка, от колен до подбородка – снова и снова, пока не убедился, что выбор, который он сделал, был правильным.

– Целая кварта искромсанных мужиков-шлюх, – сказал Гарри.

«Крысы возвращаются Крысы возвращаются Крысы возвращаются Крысы возвращаются Крысы Крысы Крысы Крысы» Он бесцельно писал это в своем блокноте, затем вырвал верхнюю страничку, скомкал ее и бросил во все увеличивающуюся кучу таких же бумажных шариков в центре круглого стола.