— Ты бы не умерла, — заявил он как-то раз примирительным тоном, когда мне случилось напомнить ему об этом. — Если б я вправду желал твоей смерти, то напоил бы тебя более крепким ядом!
По-видимому, в том мире, где жил Асмодей, такие слова сошли за извинение.
Благодаря учебе мы и сблизились с Леопольдиной. Однако стоит отметить, что девочка относилась ко мне совершенно не так, как дети относятся к родителям: она видела во мне наставницу, то есть ведьму, чьих знаний ей очень недоставало, и она давно жаждала их получить. Несколько месяцев мы делили одну спальню на двоих. В нашем доме спален было четыре: одна для Себастьяны и Асмодея, вторая для Каликсто, третья для меня и последняя для близнецов; но Лео и Люку разрешалось ставить свои маленькие раскладные кроватки там, где им вздумается (к примеру, рядом с нашими кроватями или на террасе, если ветер был достаточно сильным и сдувал всех москитов). Когда мы с Лео жили в одной комнате, мы разговаривали ночь напролет, пока не засыпали; она расспрашивала меня обо всем, что случалось со мною, но если я пыталась задавать вопросы о ее жизни, ответом мне было молчание. Почти всегда — молчание, но никогда — слезы. Изредка она все-таки отвечала на вопросы, но при этом рассказывала про брата, и только путем логических умозаключений и выводов я могла догадаться, как жила она сама, поскольку с Люком она прежде почти никогда не разлучалась. То, что я узнавала, порой сильно меня огорчало. В конце концов Леопольдина от души попросила меня прекратить извиняться за чужие поступки, и мне оставалось лишь послушаться. Тем не менее, к огромному моему сожалению, нас до сих пор разделяет некая преграда, и я понимаю, что этой преграды не было бы, если бы я вовремя узнала о рождении близнецов. О, если бы я смогла быть с ними, когда… Hélas, на этих страницах мне тоже пора перестать извиняться. Добавлю, что с некоторых пор я страстно желаю найти в нашем Ремесле какое-либо средство, обращающее время вспять, чтобы уничтожить, стереть последние десять лет нашей жизни. Я хочу вернуться назад, чтобы самой растить и воспитывать моих детей.
Но поскольку волшебство бессильно против неумолимого течения времени, мне суждено, увы, оставаться не матерью, не отцом, даже не другом, а кем-то еще. Для обозначения этого «кого-то» даже нет подходящего слова. Но все же любовь пришла к нам, и мы лелеяли нашу гостью, как могли. Конечно, мне случалось и плакать. Например, когда Люк, которого ужалила под мышку пчела, пронесся мимо меня по длинному пирсу, переходящему в террасу нашего дома, — я сидела в кресле с томом Парацельса на коленях — и криками стал призывать на помощь Асмодея, а тот поспешил к нему, чтобы густо намазать место укуса целебной грязью, хотя я могла бы сделать это сама. В следующий раз я заплакала, когда Леопольдина, все еще спавшая в моей комнате, почувствовала кровотечение — к счастью, не как ведьма, а как девочка-подросток, — однако не сказала мне ни слова, перебравшись в спальню к Себастьяне. Enfin, я изведала на собственном опыте: жалость к самой себе это такая валюта, которая быстро накапливается и никогда не растрачивается.
Таков был наш дом: наверху мезонин, под ним спальни, две гостиные на первом этаже, да еще опоясывающая постройку широкая терраса. На террасу выходили обе гостиные. Ту из них, что побольше, мы превратили в классную комнату, и под руководством Асмодея помощник лодочника сделал полки, протянувшиеся вдоль всех стен помещения. Такие же полки были изготовлены и для верхнего этажа. Вторую гостиную, как и следовало ожидать, мы украсили дарами моря, которые Хаусман преподносил Себастьяне. Конечно, в доме имелась столовая, где по настоянию Себастьяны все члены семьи собирались и обедали по крайней мере четыре дня в неделю. Неявка к столу требовала уважительной причины, и отсутствие аппетита не могло служить извинением. Правда, Себастьяна никогда не пыталась кормить меня против воли, снисходя к тому факту, что моя потребность в еде сильно уменьшилась после… после того, как этот Квевердо Бру напичкал меня своими снадобьями.
Конечно, никто из нас не согласился бы на то, чтобы во время трапезы нам прислуживали рабы. На острове их было немало — один доктор Тревор привез четверых. Мы предпочли нанять двух сводных сестер, дочерей ловца черепах, дважды к тому времени овдовевшего. Обеих девушек по стечению обстоятельств звали Екатеринами, поэтому все называли их уменьшительными именами — Кит и Кэт. Первая прибиралась у нас в доме и прислуживала, вторая хозяйничала на кухне. По правде сказать, у нас не было выбора: все умерли бы от истощения, если бы мы, ведьмы, сами взялись бы готовить. И это самое безобидное из того, что могло произойти.
Нас так угнетала наша никчемность, что мы предложили сводным сестрицам вдвое большую плату против того, что они запросили. Мы поставили им лишь два условия: не заходить в мансарду и никогда не говорить отцу, сколько мы им платим, потому что старик считал, что имеет право на половину их заработка.
Дом наш увенчивался куполом, внутрь которого можно было попасть только с верхнего этажа. Там мы с Леопольдиной частенько заставали друг друга за чтением вскоре после рассвета и садились рядом за небольшую парту, которую Каликсто специально смастерил для этого места. Тут все было залито солнцем, нагревавшим воздух до такой степени, что уже к десяти часам утра становилось невыносимо жарко.
Был у нас, кстати, и своего рода «погреб», расположенный под полом первого этажа и при этом точно под куполом, как его антипод. Туда можно было попасть через люк в кладовой — каморке размером не более шалаша, отделявшей меньшую гостиную от столовой. Однако спустившийся в этот лаз попадал прямо в воду, потому что кладовая находилась в той части нашего дома, что покоилась на сваях — если угодно, над морскими волнами. Естественно, морская вода проникала и в «погреб», проходя сквозь щели в его стенах, больше напоминавшие жалюзи, тянувшиеся до ближнего края нашего пирса, уходя все глубже и глубже. Конечно, это был не настоящий погреб, а нечто вроде загона для морских черепах и другой морской живности, которая здесь обитала до тех пор, пока не умирала ради нашего удовольствия. Но поскольку Кит и Кэт приносили нам черепашье мясо для стейков прямехонько от их отца и сразу после улова, Асмодей переделал этот «садок», и он стал служить мальчишкам то бассейном, наполняемым водою во время прилива, то площадкой для водных игр и забав.
Когда счет времени, прожитого на острове, шел уже не на месяцы, а на годы, число его жителей стало возрастать. Уже через пару лет население так увеличилось, что в последнее наше лето на берегу вырос оживленный поселок — около сорока самых разнообразных домов, в том числе настоящих дворцов для увеселения тех, кто промышлял «спасением» грузов с разбившихся кораблей. Эти дворцы, по недвусмысленно выраженному желанию Себастьяны, находились вне досягаемости для всей нашей компании, за исключением, разумеется, Асмодея и Каликсто. Первый стал завсегдатаем тех заведений, а последний захаживал туда исключительно в поисках работы. В ту пору Кэл частенько выходил в море в составе команды, нанятой Хаусманом, и проводил в водах пролива по многу дней, а иногда и недель подряд. Должна сознаться, что я скучала по нему все меньше — или заставляла себя не скучать. Я говорила себе, что достигла того возраста, когда влюбленным надо постараться положить конец сердечной привязанности к тем, кто не может ответить на чувство, как, увы, было в нашем случае. Alors, вдобавок к упомянутым местам увеселений у нас была почта. Ее открытия Хаусман добивался очень упорно, и теперь при необходимости мы могли беспрепятственно связываться с остальным миром. Благодаря этому, как уже говорилось, я написала письмо Эжени и в ответ получила от нее книги, средства для Ремесла et cetera. [211]Кроме того, она прислала мне приглашение приехать в Новый Орлеан «вместе с Себастьяной и всей честной компанией». Мы непременно совершили бы это путешествие, если бы Себастьяна была здорова, а все остальные — не так счастливы. О да, мы были счастливы. Однако счастье оказалось недолгим. Ибо вскоре пришла кровь.
