Херцог помедлил, и его глаза помутнели, словно он уносился назад, в воспоминания, считая реальностью именно их, а не дрожащие тени пещеры.

Антон Херцог заглянул в далекое прошлое. Перед его взором появилась каменная фигура рыцаря в величественном соборе: голова покоится на подушке, руки скрещены на груди. Он будет лежать здесь вечно… Если бы он только мог открыть этим людям хотя бы часть этих видений. Он зашелся кашлем, острой болью пронизавшим грудь; легкие уже отказывали, времени осталось слишком мало. Слишком мало, чтобы думать, вспоминать, жить. Чтобы высечь свою жизнь на этих суровых безрадостных камнях. Какое-то время его будет поддерживать опиум, но потом зелье перестанет действовать, и Херцог скользнет по спирали в темноту. И спирали той не будет конца, если только за ним не придут. Если за ним не придут из Шангри-Ла.

С чего же начать? Как объяснить им, что он открыл и каковы страшные последствия этого? Херцог неторопливо приступил к рассказу, воскрешая прошлое в надежде, что оно само заскользит в танце на обступивших его темных стенах пещеры. Он слышал собственный голос как будто со стороны — слабый хриплый шепот.

— Как-то раз худой, аскетичный, коротко стриженный человек в штатском попытался перейти мост Бремерверде. Это было двадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, война кончилась…

Херцог снова закашлялся, чувствуя невероятную боль в легких. Когда она чуть улеглась, позволяя сделать вдох, он продолжил:

— Мост охраняли британские солдаты. Они окликнули прохожего. Его правый глаз прикрывала перевязь, а при себе он имел документы на имя Хитцингера. В последующих донесениях солдаты в один голос утверждали, что человек был очень странный. Документы были явно фальшивые, поэтому солдаты арестовали его и доставили в ближайшее отделение военной полиции. Там его в течение трех дней и трех ночей допрашивали, пока, вконец измотанный, он не снял свою перевязь и не сказал: «Мое имя — Генрих Гиммлер, я рейхсфюрер СС. Хайль Гитлер!»

Херцог застонал, боль вновь скрутила его. Жень погасил зажигалку, и в темноте пещеры три пилигрима дожидались продолжения рассказа…

— Разумеется, поначалу ему не поверили, решив, что он сумасшедший. Его раздели и предложили на выбор американский костюм или одеяло беженца. Он выбрал одеяло. Его собрались осмотреть на предмет ампулы с ядом, но они не успели: ампула была имплантирована в один из зубов, и он раскусил ее. Его похоронили в лесу, в безымянной могиле…

Дрожащим от страха голосом Нэнси перебила:

— Зачем вы нам рассказываете это, Херцог? Вы что, симпатизируете этому извергу? Почему вы отправились за отцовской мечтой?

— Дитя мое, симпатия или антипатия здесь ни при чем. Мой отец Феликс Кениг несколько раз встречался с этим, как вы сказали, извергом и рассказывал мне, что этот человек придерживался абсолютно иной этической системы. Судить его по общепринятым меркам бессмысленно. Он был как африканский шаман. Монах-воитель из другого мира. Он не был европейцем, живущим по законам совести и морали иудейско-христианской цивилизации. За двенадцать лет, пока нацисты были у власти, на берегах Рейна поднялась новая цивилизация и родилась новая этика, кардинально отличная от всего, что ей предшествовало…

На этот раз Херцога прервал Джек:

— Вот как надо рассказывать о банде преступников!

Последовало молчание, поскольку реплика Адамса прервала транс Херцога. Затем из темноты вновь зазвучал тихий бесстрастный голос:

— Называя их преступниками, вы демонстрируете пугающую бедность своего разума. Если вы оцениваете нацистов по общепринятым моральным критериям, вам не суждено постичь их тайну. Как судьи в Нюрнберге или на процессе Эйхмана в Иерусалиме, вы демонстрируете лишь свое ханжество и лицемерие, свой собственный моральный вакуум. А природа, как известно, не терпит вакуума. Все, что вы сейчас творите — это подготовка нового холокоста.

— Да как вы смеете говорить такое!..

Нэнси опустила ладонь на руку Джеку.

— Джек, пусть говорит.

Резкий кашель эхом разнесся в темноте, и Херцог продолжил:

— Парень сердится, это вполне естественно. Неприятные истины всегда так действуют. Он усвоил материалистическую трактовку истории во всем ее лицемерии: якобы необузданная инфляция и неудовлетворенность итогами Первой мировой войны вынудили народ Германии избрать лидера, в итоге оказавшегося кровожадным маньяком. Традиционная наука предпочитает эти жалкие объяснения, но человека, арестованного на мосту Бремерверде, нельзя считать всего лишь одним из горстки сумасшедших. Арийская раса была призвана сбросить чужих богов и вернуться к истокам. А призвали ее высшие силы, ей самой неподвластные.

В ужасе от услышанного, Нэнси промямлила:

— Как вы можете говорить такое? Они же отправили вашего отца на верную смерть. Сталинград должен был стать его могилой…

Херцог остановил ее:

— Мой отец видел гораздо дальше этих ограниченных людей. Гитлер, Гиммлер — это все воинствующие мясники. Ему до них не было дела — он видел в конце пути Шангри-Ла и понимал суть событий. Почему евреям дозволено иметь свои традиции и историю, а арийцам нет? Почему тибетцам можно, а арийцам нельзя? Отец был верен истине, а не нацистскому режиму. Он хотел показать немцам, откуда они родом и каково их наследие. Однажды я попросил его рассказать о Сталинграде, о зимней битве, о боях на улицах и в развалинах — об этом безнадежном, безжалостном и безрассудном сражении. Как это подействовало на него, не возненавидел ли он мечту, положившую начало войне? Неужели ему по-прежнему хотелось возродить германское наследие, найти «Книгу Дзян» и Шангри-Ла? Я ждал признания, что все это стало для него варварством и иллюзией после Сталинграда. Однако отец посмотрел на меня сквозь слезы и просто ответил: «Это было потрясающе…» Тогда я его не понял, но теперь… Теперь понимаю.

Не в силах сдерживаться, Джек раздраженно бросил:

— Вы сумасшедший, Херцог. Психопат, готовый оправдать что угодно. Вы перешли моральный Рубикон. Это слишком.

— Нет. Я побывал в Шангри-Ла и видел «Книгу Дзян». — Херцог сделал паузу. — Я расскажу вам, и вы поймете. Вы тоже узнаете правду.

Они слышали его тяжелое дыхание в ночной тишине. Затем Херцог заговорил, и голос его стал глубже и тише, но неожиданно обрел силу. Казалось, он звучал у них в головах.

Ночь, пещера, темнота — все изменилось, все было забыто, когда Херцог утянул их в мир своей изумительной, невероятной, сказочной истории. Из маленькой деревушки в Австрии они перелетели в Аргентину, Америку и наконец в Тибет. Нэнси закрыла глаза, и перед ней заплясали видения. Глазами Антона Херцога она увидела его отца в молодости — профессора-труженика, много лет отдавшего Мюнхенскому университету. Вместе с ним она перенеслась через десятилетия и континенты к той самой Изумрудной долине и далее, в страшное царство Шангри-Ла. Вместе с ним из уст царя узнала правду о мире и о жуткой судьбе, поджидавшей его в случае неудачного побега.

— И вот, я забрал из своей кельи рюкзак и спустился на первый этаж.

Голос Антона гулким эхом отдавался прямо в мозгу Нэнси. Она путешествовала вместе с ним.

— Я брел наугад, стараясь запомнить расположение коридоров и переходов; по счастью, мне не встретилось ни души. Неожиданно я выбрался на внутренний дворик, в центре которого виднелся монастырский колодец. Торопливо, в страшной панике я напился воды — она была кристально чистой и сладкой, как вино, — и наполнил свои фляги. И тут мне улыбнулась удача: у стены стоял мешок с цампой. Я выпотрошил рюкзак, бросил на землю зубную щетку, бинты, бесполезные карты и доверху наполнил его цампой. Мешочек с мукой, оставшейся от «меток чулен», я обвязал вокруг шеи — это было самое ценное имущество. Продолжив разведку, я обнаружил комнату, где хранился садовый инвентарь, несколько толстых зимних тулупов и засаленная шапка из ячьей шерсти. Я выбрал самый большой тулуп, а в карман затолкал шапку. Теперь я был более или менее подготовлен к побегу, оставалось только найти «Книгу Дзян». Отыскать библиотеку мне удалось довольно быстро; как призрак в заброшенном замке, я неслышно скользил по коридорам и комнатам, пока не набрел на просторную комнату, заполненную книгами. В центре помещения возвышался золотой пюпитр. Я поспешил к нему лишь для того, чтобы убедиться: книги на нем нет. Я огляделся: тысячи тысяч древних томов полностью закрывали стены. Чтобы проверить каждую из них, потребовалось бы несколько недель, а в моем распоряжении, увы, были считаные минуты. Я поначалу разозлился, но тут же вспомнил нелепые слова царя: «Книга Дзян» выцарапана на черепашьем панцире, а позже перенесена на пергамент. Она хранит размышления о Вселенной и говорит сама с собой. «Сущий бред и черная магия», — сказал я громко вслух, резко развернулся и пустился на поиски выхода. Я подозревал, что придется пробираться к дальней стене монастыря и спрыгивать с нее или ползти вниз. Значит, нужна веревка. Но на деле все оказалось куда проще. Из коридора я вышел на задний двор, в дальней стене которого виднелась дверь. К ней я и поспешил, ни секунды не сомневаясь, что она закрыта, но все-таки потянул за ручку. Дверь распахнулась, открыв моему взору горный склон. Я едва верил своей удаче, но очень скоро понял: единственная причина такого легкомыслия монахов — полная уверенность в том, что никому не взбредет в голову бежать отсюда и ни один непрошеный гость не явится к ним из суровой горной пустыни. День угасал, когда я неслышно ступил за порог и бесшумно прикрыл дверь за собой. Страх звенел в каждом нерве моего тела, когда я сделал первый шаг по скалистой земле. Если меня сейчас схватят, возможности бежать мне больше никогда не представится и моя ужасная участь будет предрешена. Поправляя на плечах лямки рюкзака, я заметил на земле что-то блестящее и наклонился посмотреть. Это был мундштук костяной трубы. Я тотчас обратил внимание, что у основания стены валялось огромное множество древних костей; мои ноги по щиколотки утопали в них. Я стоял на кладбище царей Шангри-Ла. Я поднял костяную трубу и сунул ее в рюкзак: по крайней мере, у меня останется вещественное доказательство жуткого путешествия — если, конечно, побег удастся. Спустя несколько минут меня уже отделяла от гомпы половина мили. Я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на монастырь. Мрачный силуэт башни почти сливался с сумеречным небом. Было ли это игрой воображения, или я и в самом деле разглядел фигурку несчастного царя, устремившего взгляд к звездам в ожидании своей страшной участи? Не исключено, что я спас его: после моего побега его отречение отменят, царь останется жить до появления очередного новичка. Он еще некоторое время сможет лелеять свои нездоровые иллюзии и править миром — или тем, что он считает миром. И все же я не исключал вероятности того, что за мной вышлют погоню. Мысль об этом подгоняла меня, заставляя быстрее карабкаться вверх по каменистому склону туда, где, как я полагал, находилась расщелина, ведущая к перевалу. Это было очень тяжело: разреженный воздух содержал мало кислорода, и я чувствовал себя так, будто мои легкие работают вхолостую. Прошел час, а я все еще лез вверх и по-прежнему задыхался. Последние серые полутона дня готовы были исчезнуть, и я решил сделать привал, сориентироваться на местности по первым звездам и постараться запомнить расположение горных пиков, прежде чем их поглотит ночь. Я замесил себе немного цампы и муки «меток чулен» с водой, самостоятельно приготовив первую дозу волшебного снадобья тертона. Затем вновь развернулся в сторону склона и уже чуть медленнее продолжил путь в темноте. К рассвету я достиг верхней точки перевала, и передо мной предстало обширное плато — детально описанное царем, оно и впрямь напоминало лунный пейзаж: усеянное рытвинами и камнями разной величины, от яблока до головы человека, оно очень скоро отняло у меня все силы. Для поднятия боевого духа я позволил себе небольшую передышку — постоял, глядя вниз на ущелье. Видимость была хорошей, и можно было разглядеть склон на протяжении всех семи миль моего восхождения: никаких признаков погони. Значит, если монахи все-таки пустятся по моим следам, у меня будет как минимум двенадцать часов форы. Подстегиваемый сильнейшим возбуждающим средством — страхом за свою жизнь, — я внезапно осознал, что главные опасности поджидали меня впереди. У меня имелось весьма смутное представление о том, где я и куда идти. Кажется, я находился где-то к юго-западу от гомпы Литанг в одной из складок горного хребта, предположительно более чем в ста милях от долины Цангпо. Но такие расстояния — ничто в Гималаях. Ни один маршрут не идет по прямой. Дороги делают бессчетные зигзаги вверх и вниз по склонам, через высотные перевалы, из ущелья в ущелье. Сколько горных долин лежало на моем пути в Пемако, я не знал, но подозревал, что не меньше десятка. В дополнение к десяти или одиннадцати перевалам будет неизвестное количество плато — таких, как распростертое передо мной сейчас, и бессчетное множество препятствий иного рода: непроходимых речек с ледяной водой, непреодолимых пропастей, заваленных снегом горных склонов. Тысячи шансов получить растяжение, вывих лодыжки либо перелом… А весь мой арсенал составляли компас, ночные звезды над головой, литров десять воды, мука и цампа. В таких ситуациях нет смысла ничего загадывать. Самое лучшее — просто идти вперед, сосредоточившись на сложном поиске кратчайшей тропы. Хорошо, что хотя бы мука тертона начала действовать. У меня давно болели ноги, ступни покрывали синяки от ударов о камни, но под действием снадобья боли стали стихать. Потом, несмотря на все сложности моего пути, начались видения — результат действия галлюциногенов. К полудню я чувствовал себя так, будто выпил залпом бутылку шампанского. Я ощущал небывалую бодрость, шаг мой был скор, голову не обременяли никакие мысли, кроме одной: не забыть бы с наступлением сумерек съесть еще немного муки. Не знаю, долго ли я пребывал в таком состоянии. Я сознавал лишь, что должен идти не останавливаясь, пока не набреду на какую-нибудь деревню или не сломаю себе шею, сорвавшись с высоты. Солнце неторопливо скатилось вниз по пологой дуге, луна вскарабкалась высоко в ночное небо, а затем пропала, как актер, скрывшийся за кулисами. Затем опять появилось солнце, заиграло лучами над скалистым плато. Я пробирался вниз по ущелью, огибая огромные валуны. На пути мне попался широкий круг из камней, напомнивший британский Стоунхендж. Я сел, привалился спиной к самому крупному камню мегалита, представил себе людей, соорудивших все это вечность назад, и почувствовал себя неописуемо одиноким, утратив последние проблески надежды. Ландшафт вокруг меня раскинулся непостижимо широко, и я казался себе муравьем, пробирающимся через гигантские каменные каньоны под бесконечными завесами небес. Солнце тонуло в кровавой вечерней заре. Сколько дней так продолжалось — не ведаю. Я пересекал широкую степь, до костей продуваемый завывающим ветром; спускался в ущелья, как в глубины ада; взбирался на горы, преодолевал перевал за перевалом и наконец, полуживой от усталости, сбежал со склона очередной горы и очутился около густого леса на какой-то равнине. Я понятия не имел, где нахожусь, но здесь можно было найти съедобные корни и кору, а с ледников бежали прохладные ручейки чистейшей воды, о которой мечтал мой пересохший рот. Теряя последние силы, я вдруг увидел невероятно захватывающее зрелище, не менее шокирующее, чем царь Шангри-Ла или уготованные ему клетка и погребальный костер. Я находился на открытом всем ветрам высокогорном плато, но в отдалении видел то, что в своем бредовом состоянии принял за пугало. Одинокая фигура человека, тощего как скелет, неподвижного и как будто не замечающего ветра и жары. Я пошел к нему, крича и махая рукой. Никакой реакции. Я приблизился. Монах, одинокий отшельник, сумасшедший — бог знает, что он делал здесь, за многие мили от людей. Он стоял на одной ноге в позе журавля, руки сложены в молитве, правая нога выпрямлена, левая поджата к паху. Я не верил своим глазам. Подойдя ближе, я попытался привлечь его внимание. Вдруг у него есть еда и питье? Вдруг он скажет, где я? Но я ничего от него не добился. Ни слова! Я умолял, кричал на него, в конце концов упал на колени и разрыдался, но монах не обращал на меня внимания, лишь бормотал себе под нос молитву. Сколько дней или недель он тут стоял? Неизвестно. У него не было ни краюшки хлеба, ни горстки цампы, ни даже фляги с водой. У него не было ничего — только лохмотья, едва прикрывавшие тело. Возможно, он решил, что я галлюцинация или один из демонов, которых он успешно поборол. Ведь на таком плато не встретишь человека, тем более белого. Меня для него не существовало. Я воспринял это как знак того, что человечество отказалось от меня. Мне даже подумалось, что я умер — вот почему монах меня не видит. Я обречен вечно скитаться, как призрак, и никто не узнает о моей судьбе и о моем открытии. Затем вдруг родилась новая мысль. Она возникла в моей голове в образе гексаграммы, отвечавшей на мой вопрос: «Что мне делать?» Со мной заговорил Оракул. Я больше не нуждался в стебельках тысячелистника или книге. Я был на одной волне с ее силами, и она говорила со мной напрямую. Из многолетней практики я точно знал, что мне велела делать гексаграмма. Я достал костяную трубу, обернул вокруг мундштука бейджик «Трибьюн», порылся в рюкзаке и отыскал ручку. Свой дневник я потерял и уже отчаялся найти хоть клочок бумаги, но на самом дне рюкзака, под мукой «меток чулен» нашарил маленькую фотографию далай-ламы. Я всегда брал с собой в путешествие его фотографии — они были очень ценными подарками, поскольку распространение его изображений в Тибете запрещено. На обороте снимка я нацарапал несколько прощальных слов. Я полагал, что в Дели мне уже нашли замену, и не сомневался, что это вы, Нэнси Келли. Поэтому я послал кость именно вам — Дэн Фишер твердо обещал, что последует моему совету… Но стоило подумать об этом, и я тотчас понял, почему так пристально все эти годы наблюдал за вашей карьерой. Да, вы блестящий журналист, идеальный кандидат, который в один прекрасный день сменит меня на моем посту. Но истина в том, что Оракул предрек вам стать моей царицей. Как всегда, он начал плести свои интриги заранее, он использовал меня, чтобы манипулировать вами, и заставлял меня думать, будто все происходит по моей собственной воле. Но меня постигла неудача, думал я. Я разрушил его тщательно разработанные планы. Мне суждено умереть в этой пустыне, а вы не доберетесь до Шангри-Ла. Затем я прибегнул к секретному приему, о котором узнал в процессе изучения древней системы ба-гуа. [62]Я коснулся точки на шее монаха под левым ухом и приказал ему: «Доставишь эту кость в Индию далай-ламе — он знает, что делать, и передаст ее полиции». Техника внушений ба-гуа необычайно сильна, но дойдет ли она до рассудка впавшего в транс безумного монаха, я не знал. Однако я должен был попытаться. Затем, теряя сознание от усталости, я повернулся и побрел через это окаянное раскаленное плато; мои легкие горели огнем. Сумасшедший монах за моей спиной так и стоял — одинокая фигура посреди дышащей жаром каменной пустыни. Мое состояние было опасно для жизни. Тело израсходовало все резервы, мышцы слабели с каждым часом. Даже мука «меток чулен» больше не помогала. Но в этот трудный час я обрел недолгое утешение. Не сознавая, куда иду, продрался через заросли на небольшую поляну. В центре ее, к моему изумлению и радости, чуть теплились остатки костра. Я тяжело упал на землю. Из последних сил подполз на четвереньках к костру, рухнул ничком, перевалился на спину и принялся молиться, чтобы тот, кто развел костер, вернулся прежде, чем я испущу дух. Через некоторое время я очнулся и увидел над собой две фигуры в изодранных рубахах из ячьей шерсти и ботинках из ячьей кожи. Это были не тибетцы, а представители одного из множества туземных племен, что обитают в дальних долинах, следуют верованиям древних анимистических религий и живут в первобытной дикости. Едва я открыл глаза, как они стремительно выхватили из-за поясов ножи и замахнулись на меня. Я сжался от страха и краем глаза заметил, что это их немного успокоило. Туземцы принялись негромко переговариваться на странном языке, который я слышал впервые. Затем старший опустил нож, отстегнул от пояса флягу с водой и, протягивая ее мне, что-то проговорил. Я вымучил улыбку, хотя даже это далось мне с дикой болью, и с благодарностью отпил воды. Старик внимательно наблюдал за мной. Когда я закончил пить, он снова заговорил, на этот раз на плохом китайском с сильнейшим акцентом: «Хорошо?» Я ответил: «Лучше, но не хорошо. Пожалуйста, скажите, где гомпа Литанг?» Мой вопрос вызвал у туземцев новый всплеск непонятного лепета. Затем старик вновь попрактиковался в китайском: «Золото есть? Соль есть?» — «У меня ничего нет. Отведите меня в Литанг, я заплачу вам, когда доберемся туда». Я не был уверен, поняли туземцы меня или нет. Они вновь заспорили. Затем оба подошли к костру и воткнули в него свои ножи. Я не понимал, что они замышляли. Старший вернулся ко мне. Они приняли какое-то решение. «Мы слушать кость, — загадочно объявил старший. — Кость скажет нам». Я кивнул и с грустью подумал: как жаль, что нет со мной Оракула. Последние несколько дней я многое отдал бы за возможность спросить у него совета. Быть может, я не оказался бы в таком страшном положении, если бы не оставил Оракул в Дели, получив от него рекомендацию немедленно отправляться в Шангри-Ла? Вспомнив об этом, я спросил себя (вынужден признаться, что в моем тогдашнем состоянии я осмелился усомниться в мудрости Оракула): зачем он отправил меня сюда? Чему он хотел научить меня? Что хотел доказать, кроме нелепости моей навязчивой идеи и чрезмерности моего самолюбия? Искоса я наблюдал за туземцами — они подбрасывали хворост на угли, разжигая костер. Как только весело заплясали языки пламени, один из них осторожно положил в середину костра наконечник копья. Оба молча сидели на корточках несколько минут, глядя на огонь, дожидаясь некоего знака или сигнала, который решит мою судьбу. Затем, орудуя длинной палкой, старший выкатил наконечник из огня на землю. Оживленно чирикая на своем языке, они вдвоем закрепили наконечник копья на древке. Мне трудно описать то, что случилось дальше. Не из-за невероятности происходившего, но лишь потому, что воспоминание заставляет мое сердце больно сжиматься от страха. Тот, что помоложе, полез в свой мешок и вытащил некий предмет. В другой ситуации эта вещь не имела бы для меня никакого смысла, но в тот день, в тот час, после жесточайших испытаний, после кошмарных рассказов безумного царя… При виде этого предмета леденящий ужас пронизал все мое существо: это был панцирь черепахи. Туземец опустил его на землю и, занеся над ним правую руку, пробормотал несколько фраз. Старик в это время размахивал копьем, а затем с силой ударил по панцирю раскаленным докрасна наконечником копья — сбоку, рядом с тем местом, где было отверстие для левой передней лапы. Я услышал негромкий треск, и двое туземцев уставились на расколовшийся панцирь. Старший отгреб в сторону из-под ног сухие листья и, к моему ужасу, стал царапать на земле какой-то символ — вне всяких сомнений, гексаграмму… На этом месте моя история обрывается, поскольку в тот миг последние силы оставили меня и я потерял сознание. Очнулся я много дней спустя, привязанный к носилкам, на которых несли меня через джунгли монахи Бон. И как только я очнулся, я заплакал горькими слезами, потому что понял: никогда не быть мне творцом своей судьбы. Я был пешкой в чужой игре, и царь Шангри-Ла сказал правду: «Книга Дзян» направляла каждое мое действие, она вела меня через всю мою жизнь. А то, что я считал возвышенным и благотворным инструментом пророчества, было не чем иным, как вратами чистейшего зла.