Помощник настоятеля испуганно отпрянул. Никогда в жизни он не слышал более жуткой истории. Неужели такое место на самом деле существует? По мертвенно-бледному лицу чужака струился пот. Он рассказывал, и пережитый кошмар вновь становился реальностью, наполняя ужасом его распахнутые голубые глаза.

Когда они покинули рынок и вышли на главную площадь, Нэнси почувствовала легкое опьянение. Пиво на высоте 12 тысяч футов над уровнем моря подействовало не так хорошо, как уверял Джек Адамс. Ее покачивало, и контуры зданий казались слишком резкими на фоне лазурного неба.

— Может, лучше дождаться возвращения Гуна? Нам ведь надо быть готовыми к его приходу.

— Да не волнуйтесь, — ответил Джек. — Он тут неподалеку, в чайной «Мигу». И пожалуйста, не вспоминайте при нем о том, о чем мы только что говорили. Ему не понравятся мои рассуждения о тибетском буддизме.

Джек уверенно прошагал через оживленные торговые ряды и вышел на площадь. Нэнси медленно плелась за ним, как вдруг, несмотря на опьянение, почувствовала опасность. Буквально в нескольких ярдах впереди прямо на нее шел молодой краснолицый тибетец.

— Американка, убирайся к себе домой!

Нэнси сделала вид, что не слышит и отвернулась от него, но краем глаза все же видела, что парень приближается. Внезапно он закричал:

— Далай-лама — грязный осел!

Нэнси прибавила шагу, но парень пошел скорее. По-английски он говорил хорошо — явно образованный человек.

— В Тибет пришла свобода, мы не хотим горбатиться на монахов. Мы не хотим, чтобы иностранцы навязывали нам далай-ламу. Тибет свободен!

В этот момент он очутился у нее за спиной. Нэнси ощутила его руки на своих плечах, и, прежде чем она успела отреагировать, парень развернул ее и крепко ухватил за воротник блузки. От него разило алкоголем. В глазах плескалась ненависть.

— Зачем вы приехали в Лхасу? Смотреть старые монастыри? Зачем?

Она попыталась ответить дрожащим от паники голосом:

— Я не… Ни в каком монастыре я еще не была…

Парень придвинулся к ее лицу. Нэнси отшатнулась, но он дернул ее на себя и свирепо оскалился, словно хотел вцепиться в нее зубами.

— Монастыри — зло. Они угнетают нас! Далай-лама — диктатор! А у нас теперь демократия, все люди равны. Американцы должны сидеть у себя в Америке, а не пытаться вернуть к власти диктаторов в Тибете!

Парень скривился, будто готов был разразиться рыданиями. В этот момент к Нэнси подоспели Джек и Гун. Гун настойчиво, но не грубо взял парня за руки и тихо заговорил с ним по-тибетски. Джек замер рядом, наблюдая за реакцией на слова Гуна. Мало-помалу тибетец разжал хватку и отпустил Нэнси — все это время Гун что-то втолковывал ему.

Когда тибетец безвольно уронил руки, Гун обнял его за плечи и повел к ступеням, где тот прежде сидел. Нэнси приходила в себя, пережив несколько жутких секунд. Вскоре вернулся Гун. Он качал головой, лицо его было печальным.

— Плохо. Все больше и больше молодежи ведет себя так — они в растерянности. В школе их учат, что тибетская культура — это лишь прикрытие клерикальноаристократической эксплуатации. Китайцам забивают головы коммунистической пропагандой, и они верят ей, а потом взрослеют и начинают чувствовать, что это неправда, что нельзя топтать и отрицать свое прошлое. Отсюда растерянность, и злоба: многовато неразрешимых вопросов. Венец всего — безработица, поэтому они пьют, слишком много курят и скандалят.

— А я думала, Лхаса буйно развивается. — Нэнси понемногу успокаивалась. — Думала, «Небесный поезд» из Пекина привозит новые рабочие места и всеобщее процветание. [51]

— Так и есть, только не для тибетцев. Чтобы получить нормальную работу, надо разговаривать и писать по-китайски. Более восьмидесяти процентов тибетцев неграмотны, мало кто знает китайский. Вы же видели молодых парней в чайных Лхасы — они играют в бильярд, пьют чай или чанг, тибетскую водку… Грустно. Одно хорошо: большинство из них остаются патриотами. Этот паренек — особый, трагический случай: у него даже гордости за Тибет не осталось…

Нэнси глянула Гуну за плечо: юноша сидел на ступенях, обреченно свесив голову меж коленей, словно этот мир отнял у него последнюю надежду.

— Что же будет с ними, с молодыми? Найдут ли они работу? Наладится ли их жизнь?

Гун не удержал горестного вздоха.

— Нет. Для озлобленных молодых, не желающих учить китайский, работы нет. В своей стране мы стали людьми второго сорта. Слишком поздно переделывать Тибет. Теперь тибетцы — национальное меньшинство на собственной родине. Я не знаю, что тут можно сделать…

— Но ведь люди продолжают мечтать о свободе, об освобождении страны и возвращении далай-ламы?

— Нет. Я не знаю никого, кто бы мечтал об этом.

Гун помедлил и задержал взгляд на золотых ступах маячившего вдали дворца Потала.

— Может, карма у нас такая. Мне доводилось слышать от монахов, что китайцы захватили Тибет, потому что тибетцы заслуживали наказания. Мы слишком отдалились от буддизма, погрязли в коррупции, ламы зажрались… Сами навлекли несчастье на свои головы. А еще люди говорят, что это часть божественного замысла. Захватив Тибет и уничтожив нашу родину, китайцы вынудили нас к изгнанию, и таким образом мы несем свет буддизма всему миру.

Джек Адамс слушал его с раздраженным лицом и наконец перебил:

— А знаешь, кого напоминают мне эти бредни? Евреев, утверждающих, будто холокост был неизбежным злом. Якобы их убивали, потому что они слишком отдалились от закона Торы, а нацисты исполняли волю Божью. Якобы евреев вынудили уйти с насиженных мест в Восточной Европе, чтобы возродить Землю обетованную в Израиле… Мне не нравятся аргументы, оправдывающие массовую резню и уничтожение во имя Божьей воли, или кармы, или как угодно назовите.

Гун взглянул на двух иностранцев и слабо улыбнулся.

— Вряд ли вы можете винить нас за то, что мы пытаемся найти причину разрушения нашей души, которое началось в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Мы хотим понять, почему это произошло. Иначе жизнь кажется угнетающей.

Он пожал плечами. Джек хлопнул его по плечу:

— Рано о Тибете говорить в прошедшем времени, Гун. До этого пока далеко. Пойдем поймаем такси.

Полковник Жень замедлил шаг и в сотый раз за последний час вытер лоб. Струи бесконечного дождя и пота текли по его лицу, разъедая глаза. Рядом остановился Дорджен Трунгпа в промокшем насквозь оранжевом одеянии, по-прежнему не выказывая ни единого признака усталости. Следом за ними по лесу редкой цепочкой брели солдаты, и их вереница постепенно растягивалась по мере того, как они теряли силы, измученные скоростью и сложностью подъема, падали и отставали. Ни один из них не был обучен марш-броскам в таких условиях. Большинство были даже не из крестьянских семей — вчерашние мальчишки из больших городов вроде Чэнду и Чунцина, зеленые новобранцы, впервые попавшие в джунгли, неумелые, напуганные и не способные ориентироваться в лесу.

Над самой головой полковника раздался пронзительный крик попугая ары, заставив его вздрогнуть.

— Мы не сбились с пути? — шепотом спросил он у монаха.

Дорджен Трунгпа не вымолвил ни слова еще с того момента, когда они покинули монастырь и начали прокладывать путь сквозь плотные заросли. Полковник Жень вгляделся в невозмутимое лицо монаха — может, парень передумал? Решил отвести их не к пещерам, а ввязаться в сумасбродную погоню за недостижимым? У полковника Женя была карта, но ведь монах обещал помочь, показать кратчайший путь.

— Я чувствую… — хрипло прошептал Трунгпа. — Боюсь, в лесу что-то не так.

У полковника Женя перехватило дыхание. Он недооценил джунгли. Эта местность оказалась сложнее, чем предполагалось, и даже монахи, знавшие ее досконально, боялись удаляться от гомпы Литанг.

— В чем дело?

В ответ Дорджен Трунгпа лишь приложил палец к губам и нахмурился. С того самого момента, как полковник Жень сообщил ему о намерении преследовать лам в джунглях, молодой монах не переставал что-то мрачно бормотать о хранителях леса. От объяснений тибетец отказался, однако каждый раз, когда он упоминал о хранителях, на его лицо ложилась тень.