— Исключено. Какой смысл? Антона знает каждый в Ринченпунге: он известный йог.

Нэнси показалось, что она ослышалась.

— Кто, Антон?

— Ну да, — пожал плечами Джек. — Антона здесь вообще почитают как святого.

У Джека было странное выражение лица. Он поднял брови, как бы отмежевываясь от собственного заявления, словно считал его столь же тревожно-непонятным, каким оно показалось Нэнси.

— В этих краях он пользуется большим уважением. Вы бы слышали, как старый лама нахваливал Херцога. Говорил, что он мудрец. По-видимому, Антон умеет творить чудеса.

Нэнси невольно раскрыла рот от изумления. Херцог представлялся неким фантастическим существом, оборотнем, постоянно меняющим облик. Только недавно ей удалось кое-как сложить воедино его образ, но тут новая информация подтолкнула к размышлениям. В Нью-Йорке Антона считали легендарной личностью, но этот статус основывался на знакомых представлениях: независимый человек, блестящий ум, чуждый условностям, неординарный журналист, которого начальство терпело из-за его таланта. В Тибете Херцог был окружен легендами, но совсем иного порядка. Нэнси посмотрела на Джека и поняла, что он предлагает ей посмеяться вместе с ним над ламой, но не смогла сделать этого. Она лишь кивнула и допила остатки чая с маслом.

Новость о солдатах омрачила настроение всем. Гун не улыбался и молчал. Нэнси не удалось вытянуть из него ни слова, когда она поинтересовалась его мнением. Все трое отправились к проводникам, поджидавшим их за монастырской лужайкой. Джек по пути объяснил, что солдаты постоянно находятся в Пемако со времен китайско-индийской войны из-за границы, оспариваемой и поныне. Обычно они стоят в Метоке, не покидая его пределов, или же торчат у одного или двух хорошо знакомых им разъездов неподалеку от Дошанг-Ла.

В саду они передали свои пожитки шерпам и попрощались с Гуном — тот остался ночевать, чтобы утром поймать обратную попутку в Лхасу. Тибетец пожал руку Нэнси и хлопнул по спине Джека.

— Удачи! — пожелал он обоим. — Она вам пригодится.

Нэнси и Джек пересекли лужайку. На том конце Нэнси обернулась и увидела Гуна: он вытянулся, как часовой, ладони его были сложены вместе, глаза прикрыты — как будто благословлял их.

К сумеркам их отряд выбрался из леса и разбил лагерь на поросшей мхом полянке у самой тропы. У них было две палатки: одна для шерпов, вторая для Джека и Нэнси. Это пришлось Нэнси не по душе, хотя вряд ли в ее положении можно было возражать. Небольшой ручеек журчал между скал на краю полянки, открывался прекрасный вид на долину и лес внизу. День почти угас. Нэнси закуталась в овечий тулуп и попыталась заставить себя проглотить еще одну чашку чаю с ячьим маслом. Закончив разговор с шерпами, Джек подошел к ней.

— Я обсудил кое-какие пункты меню с нашим шеф-поваром, — насмешливо сообщил он.

— Вот как? Я бы заказала копченого лосося и лингуине. [56]

— К сожалению, мадам, то и другое закончилось. Могу предложить только еду из яков. У нас сегодня вечер традиционной кухни тибетских кочевников.

— Замечательно. Жду с нетерпением, — ответила Нэнси.

— Не переживайте. — Джек уселся рядом. — Недолго осталось. Как вы себя чувствуете?

Это были его первые добрые слова за все время путешествия, и Нэнси так удивилась, что растерялась. Смутившись, она быстро проговорила:

— Хорошо, спасибо.

— Я вот все думаю, — продолжил Джек, — может, нам стоит двинуться в монастырь Литанг? С другой стороны, если Антону не удалось достичь его, какой смысл?

— А в Пемако есть города?

Джек мрачно рассмеялся.

— В Пемако только Меток, его можно назвать городом с большой натяжкой. Но нам туда не надо. Есть еще пара деревень, но они слишком близко к Метоку, я не стал бы рисковать.

— А почему?

— Потому что Антон наверняка обходил Меток и его окрестности.

— Тогда куда направимся?

— Для начала предлагаю заглянуть в хижину Мандельдема. Антон любил там бывать и пару раз расписывал мне его во всей красе. С его слов, это жуткое место, груда кирпичей и дырявая крыша в самой чаще, окруженная кустами рододендронов. Сдается мне, кто-то наверняка видел его там, поэтому давайте разведаем. Может, что и узнаем. Дорогу шерпы знают, и маршрут относительно легкий: вниз по течению, если не приспичит подняться в долину и заскочить в какую-нибудь лачугу из тех, что используются для трансцендентальной медитации и тантрических уединений. Считается, что одна ночь транса в Пемако стоит тысячи медитаций где-либо еще.

Нэнси это не казалось абсурдным. Даже здесь, в приграничных областях, ландшафт странно воздействовал на нее: древний лес и величественный пейзаж усиливали ощущение человеческой незначительности, хрупкости и недолговечности. А еще она чувствовала себя частичкой необъятной, не постижимой рассудком, пугающей вечности. Глядя на скалы и деревья, Нэнси понимала: она сама создана из этого ландшафта для того, чтобы восхищаться им. Она была природой, оглядывавшейся на себя.

Эти новые чувства будили в ней стремление шагать не останавливаясь по туманным долинам и темным лесам, от монастыря к монастырю, лелея в душе надежду, что настанет день и она соединится с энергией, кипящей вокруг нее. Нэнси твердо знала, что та же надежда побуждала йогов пускаться в длительные паломничества и всецело полагаться на щедрость и милосердие незнакомых людей, ночуя в горах и долинах, в полуразрушенных хижинах. Внезапно все для нее обрело смысл. Этот ландшафт требовал именно такого преданного отношения и внимания. Он заслуживал того, чтобы паломники вечно пересекали его.

Вот только где, думала она, посреди всей этой загадочной красоты искать Антона Херцога?

Помощник настоятеля сидел рядом с Херцогом, потрясенный его историей. Огонь бросал трепетные отсветы на шелестящую над головой листву. Неужели это правда? Неужели этому обессилевшему человеку удалось попасть в священное царство? А если да, верно ли он передает события? Сам лама верил в Шангри-Ла, но даже представить себе не мог, что она окажется такой, как описывал белый чужеземец. Ламаистские предания о блаженной стране были туманны и противоречивы, а незнакомец рассказывал так точно, так подробно. С другой стороны, эти подробности могли быть порождением галлюцинации либо сна.

Итак, уверенности нет. Помощник настоятеля всмотрелся в тусклые глаза Херцога — глаза безумца, глаза человека, упавшего в бездну. Правда, не исключено, что это из-за опиума. Пожалуй, так и есть: трубки, повышавшие способность к ясновидению, подтолкнули его к краю пропасти лотофагов, [57]к тому состоянию, когда отделить реальность от фантазии невозможно. Вопреки сомнениям лама все время вспоминал яркие подробности удивительного рассказа чужака. Слушая его, он думал, что тоже попал в призрачное царство Шангри-Ла.

Врач поднес к пересохшим губам Антона Херцога бутылку с водой. Кадык на морщинистой шее ходил ходуном, больной мучительно глотал воду, пока не поперхнулся. Тогда врач убрал бутылку. Помощник настоятеля терпеливо подождал и затем, когда Херцог восстановил силы, вновь приступил к расспросам.

— Что было дальше? Что вы сделали?

Херцог сухо закашлялся и поглядел своими завораживающе голубыми глазами на ламу.

— Не могу сказать, как долго я пролежал, свернувшись на полу в жуткой башне, не в состоянии даже думать. Это был настоящий шок.

— Понимаю, — кивнул монах.

Херцог вновь кашлянул и продолжил рассказ.

— Отчаяние парализовало меня. Я думал, что это конец всех моих многолетних поисков и стремлений. Что теперь я четко вижу пропасть, разделяющую меня с моим опытом, подготовкой и характером и экспедицию Феликса Кенига. Они явились в Тибет из Германии как тевтонские рыцари, вступающие в битву. Ожесточенные ужасами Первой мировой войны и суровостью своего времени, они, наверное, не дрогнули при виде человеческих голов на зубцах стен. И я спрашивал себя: о чем я думал все эти годы? Я страшно заблуждался, воображая, будто в одиночку смогу сделать больше, чем какой-нибудь ученый дилетант. Ведь я надеялся продолжить и оживить изыскания одной из самых могущественных организаций в современной европейской истории, единственным этическим мерилом для которой было желание блага для своего Фатерлянда.