Анжель протягивает мне ксерокопию документа. Я узнаю наклонный почерк доктора Дарделя. Я уже видел этот документ среди других, предшествовавших смерти Кларисс. «7 февраля 1974 года. Мигрень. Тошнота, рвота, боль в глазах. Двоение в глазах».

– Да, я уже это читал. Это что-то значит?

– Что ты знаешь об аневризме, Антуан?

– Это маленький пузырь, который образуется на поверхности артерии головного мозга. Стенка аневризмы тоньше, чем стенка артерии. Беда, если она вдруг лопнет.

– Что ж, неплохо.

Анжель доливает себе кофе.

– А почему ты спрашиваешь?

– Думаю, твоя мать действительно умерла от разрыва аневризмы.

Потеряв дар речи, я смотрю на нее. Наконец я бормочу:

– Значит, они с Бланш не дрались?

– Я высказываю свое мнение, вот и все. Последнее слово в этой истории за тобой. Это твоя правда.

– Думаешь, я преувеличиваю, Бог знает чего себе навоображал? Что у меня паранойя?

– Нет. Конечно же нет.

Она кладет руку мне на плечо.

– Не горячись. Твоя бабка была старой каргой, ненавидевшей гомосексуалистов, в этом никто не сомневается. Но выслушай меня, хорошо? 7 февраля 1974 года доктор Дардель осматривал твою мать на авеню Клебер. У нее была жестокая мигрень. Она лежала в постели, в полной темноте. Он предписал ей принимать лекарства, которые она обычно пила, и на следующий день ей стало лучше. По крайней мере, он так решил. Твоя мать тоже так думала. Но аневризма имеет свойство увеличиваться, и, возможно» так было и в этом случае, о чем никто не догадывался. Когда аневризма увеличивается, до того как она лопнет и вытечет кровь, она давит на мозг или на оптический нерв, на мышцы лица или шеи. «Мигрень, тошнота, рвота, боль в глазах, двоение в глазах».Если бы доктор Дардель был помоложе и следил за новыми тенденциями в медицине, с такими симптомами он немедленно отправил бы твою мать в больницу. Два врача, мои друзья, подтвердили, что именно так они и поступают в подобных случаях. Может, в тот день у доктора Дарделя было много работы, может, его ждали другие серьезные больные, может, ситуация не показалась ему критической. Как бы то ни было, аневризма увеличилась в размерах и 12 февраля, то есть через пять дней, она лопнула.

– Как, по-твоему, это случилось? Расскажи!

– Почти так, как ты описал. Твоя мать пешком пришла к твоей бабушке в то утро, одетая в красное пальто. Она чувствовала себя неважно, скорее, очень плохо. Ее все еще тошнило, возможно, перед выходом ее рвало. У нее кружилась голова, идти было тяжело. Затылок занемел. Но она хотела повидать свекровь, думала, что это последние симптомы уходящей мигрени. Ей было плевать на самочувствие. Она думала только о Джун. О Джун и о твоей бабке.

Я прячу лицо в ладонях. Невыносимо больно представлять, как мать, превозмогая боль и еле переставляя ноги, идет к авеню Жоржа Манделя, словно смелый маленький солдатик, чтобы встретиться лицом к лицу с Бланш.

– Продолжай!

– Действие разворачивается почти так же, как в твоей истории. Гаспар открывает дверь, видит, что мадам плохо себя чувствует, что она еле стоит на ногах. У нее же одна цель – поговорить со свекровью. Бланш тоже, вне всяких сомнении, заметила, что невестке не по себе – ее пугающую бледность, то, как она говорит, с трудом удерживает равновесие. Разговор тот же. Бланш достает фотографии, отчет детектива. Кларисс стоит на своем. Она не перестанет встречаться с Джун, она любит Джун. И вдруг – боль. Быстрая как молния. Сильная боль. Словно выстрел в висок. Кларисс шатается, подносит руки к вискам и падает на пол. Может быть, при падении ударяется об угол стеклянного стола. Но, даже если и так, она все равно уже мертва. Твоя бабка ничего не могла сделать. Не смог бы и врач. Когда приходит Дардель, он догадывается, что произошло. Он знает, что допустил ошибку, не отправив твою мать в больницу. И вину за это он нес до конца жизни.

Теперь я понимаю, почему Лоранс Дардель не хотела давать мне медицинскую карту матери. Она знала, что опытный глаз сразу обнаружит ошибку ее отца.

Анжель усаживается ко мне на колени, что само по себе непросто, учитывая длину ее ног.

– Тебе стало легче, хоть немного? – нежно спрашивает она.

Я обнимаю ее, упираясь подбородком ей в шею.

– Да, думаю, да. Больнее всего не знать правды.

Она ласково гладит меня по волосам.

– Вернувшись из школы в тот день, когда мой отец пустил себе пулю в лоб, я не нашла записки. Он ее не оставил, ничего не оставил. Мы с матерью не могли ничего понять. Несколько лет назад, перед смертью, она призналась мне, как это страшно – так никогда и не узнать, почему он наложил на себя руки, хотя прошло уже много лет. У него не было любовницы, не было проблем ни с деньгами, ни со здоровьем. Ничего…

Я прижимаю ее к себе, представляя Анжель тринадцатилетней девочкой, которая, придя домой, нашла своего отца мертвым. Без объяснений. Меня пробирает дрожь.

Мы так и не узнали, почему он это сделал. И нам пришлось с этим жить. Я научилась. Это нелегко, но я переборола боль.

Слушая ее, я понимаю, что этому предстоит научиться н мне.

– Пора, – радостно говорит Анжель.

Мы только что позавтракали в патио возле кухни и теперь пьем кофе. Солнце сегодня удивительно теплое. Сад понемногу возвращается к жизни. Весна совсем близко. Весенний воздух щекочет мои ноздри, бедные мои ноздри, измученные парижским смогом. Я ощущаю пряный аромат травы, влаги, свежести. Господи, какое наслаждение! Я смотрю на Анжель с удивлением.

– Что пора?

– Пора ехать.

– Куда?

Она улыбается.

– Увидишь. Надень что-нибудь потеплее. Ветер иногда подбрасывает неприятные сюрпризы.

– Что ты задумала?

– Тебе не терпится узнать, правда?

Поначалу я чувствовал себя неловко, сидя позади Анжель на ее «харлее». Я никогда не ездил на мотоциклах, не знал, в какую сторону надо наклоняться, и, как приличный горожанин, был убежден, что ни одно транспортное средство на двух колесах не заслуживает доверия. Анжель же ежедневно ездит на мотоцикле из Клиссона в больницу в Лору, невзирая на дождь и снег. Она терпеть не может машины, пробки. Свои первый «харлей» она купила в двадцать лет. Этот – уже четвертый по счету.

Красивая женщина на винтажном «харлее»… О, такая привлекает внимание, даже я не могу этого не понимать. Характерный рев мотора обращает на себя внимание так же, как восседающая на нем гибкая женщина в черной коже. Сидеть за водителем намного приятнее, чем я ожидал. Я прильнул к Анжель в недвусмысленной позе, обхватив ее бедрами, мои член прижат к ее божественным ягодицам, мой живот и грудь повторяют изгибы ее поясницы и спины.

– Давай, парижанин, нам еще много надо успеть! – кричит Анжель, бросая мне шлем.

– Нас где-то ждут?

– Естественно, ждут! – с энтузиазмом заявляет она, глядя на часы. – И если ты не поторопишься, мы опоздаем.

Мы почти час едем по плохой дороге, пролегающей среди полей. Время для меня бежит быстро – я прижимаюсь к Анжель, вибрация мотоцикла меня укачивает, солнце греет спину… И только увидев дорожный указатель, анонсирующий близость дамбы Гуа, я понимаю, куда мы направляемся. Я не думал, что Клиссон и Нуармутье расположены так близко. В это время года пейзаж кажется мне непривычным – природа окрашена в коричневые и бежевые тона, а не в зеленые. Песок тоже кажется более темным, землистым, но не становится от этого менее красивым. Первые вехи на дороге словно здороваются со мной, и чайки, которые с криками летают у меня над головой, похоже, помнят меня. Песчаный берег уходит вдаль – коричневая линия, усыпанная серыми точками, омываемая искрящимся на солнце бирюзовым морем, усеянная ракушками, водорослями, разным мусором, поплавками от удочек и кусками древесины.

На дамбе ни одного автомобиля. Сейчас время прилива, и первые волны набегают на полотно дороги. Остров кажется пустынным, в отличие от летних месяцев, когда целые толпы отдыхающих собираются на берегу, чтобы посмотреть, как море пожирает землю. Анжель не тормозит, наоборот, она жмет на газ. Я хлопаю ее по плечу, чтобы привлечь ее внимание, но она не смотрит на меня, поглощенная своим «харлеем». Редкие пешеходы с изумлением показывают на нас пальцами, а мы с бешеной скоростью несемся по дамбе. Я словно слышу их голоса: «Вы думаете, им удастся проскочить по дамбе Гуа? Да ни за что!» Я тяну Анжель за куртку, на этот раз сильнее. Кто-то сигналит, силясь нас предупредить, но поздно – колеса «харлея» уже разбрызгивают морскую воду, которая волнами откатывается к краям дороги. Да знает ли Анжель, что делает? В детстве я прочитал слишком много историй о несчастных случаях на Гуа и понимаю, что это – настоящее сумасшествие. Я цепляюсь за Анжель, словно утопающий за соломинку, молясь о том, чтобы колеса не соскользнули, не сбросили нас в море, чтобы мотор не захлебнулся в этих пенных волнах, которые становятся выше с каждой минутой. Анжель с легкостью преодолевает четыре километра. Я готов поспорить, что она не в первый раз мчится наперегонки с морем.