– Простите, вы сказали, кто-то бросился под колеса?

– Да, именно так, – растягивая слова, отвечает он, щелкая кнопками своего «Blackberry».

– И вы жалуетесь, что опаздываете? – переспрашивает она. Такого ледяного тона я еще не слышал.

Он тоже смотрит на нее.

– Это очень важное собрание, – бормочет мужчина.

Девушка окидывает его презрительным взглядом и направляется к бару. И вдруг оборачивается и бросает так громко, что все в вагоне ее слышат:

– Придурок!

Мы с пожилой англичанкой решили выпить в баре по стаканчику шардоне или чего-нибудь в этом роде, надеясь, что алкоголь бальзамом прольется на наши истерзанные сердца На дворе ночь, дождь прекратился. Огромные прожекторы освещают железнодорожные пути, всюду снуют полицейские, врачи «скорой помощи» и пожарные, Я все еще содрогаюсь при мысли, что поезд переехал какую-то несчастную женщину. Кто она? Сколько ей лет? Какое горе, какая безысходность заставили ее пойти на такое – стоя на коленях, со сложенными в молитвенном жесте руками ждать приближения поезда?

– Вы не поверите, но я еду на похороны, – говорит англичанка. Ее зовут Синтия.

На ее губах появляется слабая улыбка.

– Как грустно!

– Умерла моя давняя подруга, Глэдис. Похороны состоятся завтра утром. У нее был целый букет серьезных болезней, но она держалась молодцом. Я ею очень восхищаюсь.

У нее идеальный французский, но легкий намек на британский акцент все же присутствует. Когда я говорю ей об этом, она снова улыбается.

– Я всюжизнь прожила во Франции. Вышла замуж за француза.

Симпатичная девушка возвращается в бар и садится рядом с нами. У нее в руках телефон, она набирает текст сообщения.

Синтия продолжает:

– Когда мы сбили этого несчастного, я как раз выбирала стихотворение, которое прочту на похоронах Глэдис.

– И вы его выбрали? – спрашиваю я.

– Да. Вы читали Кристину Россетти?

Я делаю отрицательный жест.

– Боюсь, я мало что смыслю в поэзии.

– Я тоже, уверяю вас. Мне хотелось подобрать стихотворение, которое не было бы ни мрачным, ни грустным, и я решила, что это как раз подойдет. Кристина Россетти – поэтесса времен королевы Виктории. Ее совсем не знают во Франции, и думаю, это несправедливо. Я считаю, что она была очень талантлива. Ее брат, Данте Габриэль Россетти, забрал всю славу себе. В их семействе он – самый знаменитый Возможно, вам доводилось видеть его картины. Он был прерафаэлитом. И довольно одаренным.

– В живописи я тоже не силен.

– Ну, я уверена, вы видели его работы – он рисовал угрюмых чувственных женщин с роскошными рыжими волосами и пухлыми губами, всегда наряженных в длинные платья.

– Вполне может быть, – говорю я, с улыбкой глядя, как она пытается показать мне с помощью рук, какие роскошные бюсты у дам на картинах этого Россетти. – Не могли бы вы прочесть мне стихотворение его сестры?

– Конечно. А думать при этом мы будем о том, кто умер сегодня под колесами поезда.

– Это была женщина, так мне сказали контролеры.

– Что ж, прочтем стихотворение для нее. Да пребудет ее душа в мире и покое!

Синтия открывает свой маленький сборник стихов, надевает на кончик носа очки и театральным голосом начинает читать. Внимание всех присутствующих сосредоточивается на ней.

Ее голос разносится по всему вагону, в котором вдруг стало очень тихо, и перекрывает непонятного происхождения скрип, Доносящийся с улицы. Стихотворение берет за душу, такое простое и красивое, и почему-то оно вселяет в меня надежду. Когда Синтия умолкает, отовсюду слышатся слова благодарности. Симпатичная соседка по купе плачет.

– Спасибо, – говорю я.

– Очень рада, что вам понравилось. Думаю, это удачный выбор.

Девушка робко подсаживается поближе к Синтии. Она интересуется, чьи это стихи, и записывает полученные сведения в свой блокнот. Я приглашаю ее присоединиться к нашей компании, и она с удовольствием соглашается. Она спрашивает не сочли ли мы ее слишком грубой, когда она назвала придурком того типа в черном.

Синтия кашляет и смеется одновременно.

– Слишком грубой? Дорогая, вы были великолепны.

Девушка улыбается. Она очень, очень привлекательна. У нее прекрасная фигура – высокая грудь едва угадывается под просторным свитером, длинные ноги, узкие бедра, упругие округлые ягодицы подчеркнуты джинсами «Levi's».

– Не знаю, как вы, но я все время думаю о том, что произошло, – тихо говорит она. – Я чувствую себя почти что виноватой, как если бы сама, своими руками убила эту несчастную.

– Ну, это уж чересчур!

– Я ничего не могу с собой поделать. У меня словно ком в горле, – вздрогнув, продолжает она. – А еще я думаю о машинисте… Представляете, что он пережил? Эти скоростные поезда невозможно остановить вовремя. И о семье погибшей… Я слышала, что это женщина. Интересно, уже выяснили, кто она? Может, никто еще и не знает… Те, кто ее любил, не знают, что их мать, сестра, дочь, жена – кем бы она им ни приходилась! – умерла. Мне кажется, ужасней ничего и быть не может. – Девушка снова тихонько плачет. – Мне очень хочется сойти с этого проклятого поезда. Если бы можно было сделать так, чтобы этого не случилось!

Синтия берет ее за руку. Я не осмеливаюсь – не хочу, чтобы это очаровательное создание подумало, будто я воспользовался ситуацией.

– Мы чувствуем то же самое, – успокаивает ее Синтия. – То, что сегодня произошло, – ужасное несчастье. Ужасное… Как тут не расстроиться?

– Но этот тип… Этот тип все время жалуется, что он опаздывает, – рыдает девушка. – И не он один такой. Я слышала, и другие так говорят.

У меня в ушах тоже до сих пор стоит этот звук, с которым поезд натолкнулся на препятствие. Но я не говорю об этом девушке, потому что ее ошеломляющая красота сильнее всех ужасов смерти. Сегодня вечером я как никогда ощущаю близкое присутствие смерти. Ни разу в жизни она не представала передо мной так ясно. Она здесь, с легким шорохом вьется вокруг меня, словно ночная бабочка. Окна моей квартиры, выходящие на кладбище… Полин… Внутренности, разбросанные по дороге… Красное пальто моей матери на полу в маленькой гостиной… Бланш… Раковая опухоль отца… Прекрасные руки Анжель, прикасающиеся к трупам… И безликая женщина, которая, отчаявшись, ждет под дождем приближения поезда.

Я рад, так рад, что чувствую себя сейчас обычным мужчиной, который даже перед лицом смерти не заливается слезами, а думает о том, что неплохо было бы потискать грудь этой прекрасной юной незнакомки.

Мне никогда не надоедает рассматривать спальню Анжель с ее весьма экзотическим дизайном, шафраново-желтым потолком и красно-коричневыми, цвета корицы стенами. Эта комната контрастирует с моргом, в котором работает Анжель… Дверь, оконные проемы и пол окрашены в темно-синий. Шелковые вышитые сари, оранжевое и желтое, заменяют занавеси, а из маленьких, тонкой работы марокканских фонариков на постель с бельем рыжего цвета льется колеблющийся свет свечей. Сегодня вечером на подушках рассыпаны лепестки роз.

– Что мне в тебе нравится, Антуан Рей, – говорит Анжель, снимая с меня ремень (а я в это время занимаюсь ее ремнем), – так это то, что твоя романтичность и воспитанность, твои отглаженные джинсы, накрахмаленные сорочки и свитера а-ля английский джентльмен не мешают тебе оставаться сексуальным маньяком!

– Разве у остальных мужчин по-другому? – спрашиваю я, пытаясь справиться с ее мотоциклетными ботинками.

– У большинства так и есть, но некоторые все-таки большие маньяки, чем остальные.