– Думаешь, наша мать была лесбиянкой? – спрашиваю у нее тихо.

– Я задавала себе тот же вопрос, – говорит она голосом, лишенным всякого выражения.

– Может, речь шла о свидании на один вечер? Как по-твоему, отец был в курсе? И наши дед с бабкой?

Мелани идет на кухню, чтобы вскипятить чайник, раскладывает чайные пакетики в чашки. Я чувствую себя так, словно меня изо всех сил ударили по голове.

– Помнишь ссору между Кларисс и бабушкой, свидетелем которой ты стала? Может, причиной была эта история?

Мелани пожимает плечами.

– Может, и так. Не думаю, что наши буржуазные и респектабельные дед и бабка были настолько либеральны, чтобы смириться с гомосексуальностью. Не забывай, это было в 1973 году.

Она протягивает мне чашку с чаем и садится.

– А наш отец? Он знал, что происходит?

– Может, все семейство Реев было в курсе? Наверное, из-за этого разразился скандал. Но, как бы то ни было, об этом никогда не говорили. Никто не обмолвился и словом.

– А Кларисс умерла…

– Да. Наша мать умерла. И о ней тоже никто никогда не заговаривал.

Какое-то время мы молча пьем чай, сидя друг напротив друга.

– Знаешь, что меня больше всего беспокоит в этой истории? – наконец произносит Мелани. – И я знаю, что именно поэтому попала в аварию. Мне больно даже говорить об этом.

Она прикладывает ладонь к основанию шеи.

– Не знаю. И что же это?

– Но сначала я хочу, чтобы ты сказал, что в этой истории не нравится тебе.

Я делаю глубокий вдох.

– Меня не покидает чувство, что я не знаю, какой на самом деле была моя мать.

– Именно так! – восклицает моя сестра, улыбнувшись в первый раз с момента моего прихода. И пускай эта улыбка не такая веселая, как обычно. – Я подумала о том же.

– И я не уверен, смогу ли узнать, какой она была.

– А я уверена, – говорит Мелани.

– Как это?

– Первый вопрос, на который ты, Антуан, должен ответить: «А хочу ли я это знать?». Хочешь ли ты этого по-настоящему?

– Конечно! Как ты можешь сомневаться?

Она снова лукаво улыбается.

– Иногда лучше не знать. Правда может причинить боль.

Я вспоминаю день, когда нашел видеозапись, на которой Серж и Астрид занимаются любовью. Шок. Ужасная боль.

– Понимаю, что ты имеешь в виду. Я знаю, как это может быть больно.

– И ты готов ощутить эту боль снова, Антуан?

– Не знаю, – отвечаю я, не пытаясь врать.

– Что до меня, то я готова. Готова узнать правду. Я не могу делать вид, что ничего не случилось. Не хочу закрывать на это глаза. Я хочу знать, какой была наша мать.

Женщины намного сильнее мужчин. В своих облегающих джинсах slimи бежевом пуловере Мелани выглядит еще более хрупкой, чем обычно. Но в ней чувствуется огромная мощь, неподдельная решимость. Мелани не боится, а я – боюсь. Она по-матерински берет меня за руку, словно понимает, что за мысли теснятся у меня в голове.

– Не стоит из-за этого расстраиваться, Тонио. Возвращайся домой и занимайся дочкой, ты ей сейчас нужен. Когда будешь готов, мы вернемся к этому разговору. Это может подождать.

Я кивком выражаю согласие. И встаю, чтобы уйти. У меня в горле стоит ком. Мысль о том, чтобы вернуться в контору и сражаться там одновременно с Люси и с работой, меня ужасает. Я целую сестру и иду к выходу. У порога оборачиваюсь и говорю ей:

– Ты так говоришь, словно знаешь, где искать ответы на вопросы.

– Да, знаю. У Бланш.

У нашей бабушки. Мелани, бесспорно, права. Бланш, скорее всего, сумеет ответить на наши вопросы. По крайней мере, на некоторые из них. А вот захочет ли она говорить об этом, еще неизвестно.

Вместо того чтобы вернуться в контору, я еду прямиком домой. По пути оставляю сообщение Люси, чтобы она знала – до конца рабочего дня я не вернусь. Дома готовлю себе чашку кофе, зажигаю сигарету и курю, прихлебывая кофе, за кухонным столом. У меня в горле все еще стоит ком. Спина болит. Я выжат как лимон.

Я не могу думать ни о чем, кроме того, что услышал от Мелани. Комната, залитая лунным светом, которой я не видел собственными глазами, но запросто могу представить. Да, мне это совсем несложно. Наша мать и ее любовница. Любовница. Что именно так меня ужасает? То, что мать была неверна отцу, или то, что она была бисексуальна? Я и сам не смог бы сейчас сказать, что меня потрясло больше. И что по этому поводу чувствует Мелани? Интересно, мне куда легче представить, что моя мать – лесбиянка, чем то, что мой отец может быть геем, потому что я сам мужчина? М-да, с такими рассуждениями самое время на кушетку к психоаналитику…

Я вспоминаю друзей, предпочитающих партнеров своего пола – мужчин и женщин. Матильда, Милена, Давид, Матьё. Вспоминаю, что они рассказывали мне о том дне, когда им раскрылся их секрет и они осуществили свой coming out, [24]а также о реакции их родителей. Некоторые поняли и приняли правду, другие предпочитают отрицать очевидное. Насколько бы ни был ваш ум открытым, насколько бы вы ни были терпимы, но известие о гомосексуальности вашего отца или матери обрушивается на вас, словно нож гильотины. И, наверное, еще ощутимей этот удар, если близкий вам человек уже умер и не сможет ответить на ваши вопросы…

Входная дверь со щелчком захлопывается. Пришел Арно в сопровождении ужасного вида девицы с черной помадой на губах. Я даже не пойму, это его постоянная подружка или другая девушка. Они так друг на друга похожи! Присутствуют готические атрибуты, на руках браслеты с заклепками, одежда черная и длинная. Арно приветствует меня жестом и слабой улыбкой. Девушка сквозь зубы бормочет «здравствуйте», взгляд ее устремлен в пол. Они идут прямиком в комнату Арно и тут же на полную громкость врубают музыку. Через несколько минут еще один щелчок двери. На этот раз пришел Люка. При виде меня на его лице отражается радость. Он бросается меня обнимать, едва не перевернув мою чашку. Он удивляется, почему я уже дома. Сегодня мне надо передохнуть, поэтому я пораньше ушел с работы. Люка – серьезный паренек. Он так похож на Астрид, что мне иногда больно на него смотреть. Он хочет знать, когда вернется его мать. Я отвечаю на его вопрос. Во вторник, в день похорон. Хорошая ли это мысль – взять его с собой на похороны? Или он еще слишком маленький? Похороны Полин… Даже меня эта мысль приводит в ужас. Я ласково спрашиваю, что он об этом думает. Люка закусывает губу. И говорит, что, если мы будем рядом с ним, я и Астрид, он справится. Его маленькая рука лежит на моей руке, нижняя губка дрожит. Он впервые в жизни столкнулся со смертью. Умер человек, которого он хорошо знал, с которым вместе рос, проводил множество раз летние и зимние каникулы. Человек, всего на три года старше, чем он сам.

Я стараюсь успокоить сына. Но по силам ли мне это? Когда у меня умерла мать, я был его ровесником и никто не пытался меня утешить. Не потому ли я вырос неспособным дарить нежность и поддержку? Обречены ли мы пожизненно быть такими, какими сформировало нас детство с его ранами, секретами и ото всех скрываемыми страданиями?

Суббота. Марго до сих пор у Патрика и Сюзанн. Создается впечатление, что она испытывает потребность быть с ними рядом, равно как и они хотят, чтобы она была с ними. Интересно, если бы Астрид была тут, осталась бы Марго дома?

Арно уходит, пробурчав что-то насчет какой-то вечеринки и предупредив, что вернется поздно. Когда я намекаю на катастрофически плохие оценки, на грядущее получение табеля и необходимость предпочесть уроки прогулке, он холодно смотрит на меня, потом поднимает глаза к небу и хлопает дверью. Мне хочется догнать его, схватить за шиворот и хорошенько наподдать коленом под задницу, чтобы он побыстрее скатился вниз по лестнице. Но я ни разу в жизни не ударил своего ребенка. И вообще кого бы то ни было. Но стал ли я от этого самым лучшим человеком на свете?