Второго июля 1951 года на имя Сталина поступило письмо старшего следователя МГБ СССР подполковника М. Д. Рюмина. Он сообщал, что министр госбезопасности Абакумов мешал ему расследовать дело кардиолога профессора Этингера, который признался в убийстве секретаря ЦК А. С. Щербакова; что Абакумов также препятствует расследованию дела перебежчика, бывшего директора акционерного общества «Висмут» Салиманова (добыча урановой руды в Восточной Германии) и что вообще Абакумов «является опасным человеком для государства», окружил себя своими людьми и т. д.

Письмо Рюмин написал из карьеристских соображений, желая дискредитировать министра, который относился к нему крайне критически. Он позвонил в приемную Маленкова, доложил помощнику Д. Суханову о важном сообщении и вскоре встретился с самим Маленковым.

Маленков относился к Абакумову отрицательно. Для этого у него были все основания: именно Абакумов инициировал «дело авиаторов», будучи начальником СМЕРШа.

Четвертого июля Абакумов был освобожден от должности, а 12 июля — арестован.

Тринадцатого июля появилось закрытое письмо ЦК «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности СССР». В нем сообщалось о том, что для проверки письма Рюмина создана комиссия Политбюро в составе Маленкова, Берии, Шкирятова, Игнатьева, которая установила «неоспоримые факты». Абакумов обвинялся в «обмане партии и правительства», покрывательстве «террористической деятельности» Этингера, сокрытии от ЦК результатов следствия по делу Салиманова, сокрытии признания «участников еврейской антисоветской молодежной организации», в террористических замыслах «в отношении руководителей партии и правительства», нарушении порядка следственной работы, затягивании следствия.

В письме содержалось одно положение, которое вскоре обернулось «делом врачей»: «Среди врачей несомненно существует законспирированная группа лиц, стремящихся при лечении сократить жизнь руководителей партии и правительства. Нельзя забывать преступления таких известных врачей, совершенные в недавнем прошлом, как преступления врача Плетнева и врача Левина, которые по заданию иностранной разведки отравили В. В. Куйбышева и Максима Горького. Эти злодеи признались в своих преступлениях на открытом судебном процессе, и Левин был расстрелян, а Плетнев осужден к 25 годам тюремного заключения» ⁶¹⁹.

Новым министром был назначен С. Д. Игнатьев, человек из аппарата Маленкова, занимавший должность заведующего отделом партийных, советских, профсоюзных и комсомольских органов ЦК. Рюмин стал исполняющим обязанности начальника следственной части МГБ и почти сразу стал замминистра ГБ. Более того, его принял Сталин.

Вождь, в частности, высказался о молодежи, что «возраст — это вовсе не препятствующее терроризму обстоятельство». Он вспомнил народовольцев, «бросавших бомбы в царские кареты», Софью Перовскую и Желябова. Этим Сталин заочно ответил арестованному Абакумову, который говорил, что «если мы набьем тюрьмы школьниками, то, кроме презрения, ничего не заслужим».

Началось следствие по «делу врачей». Старший следователь МГБ Иван Иванович Елисеев догадался провести эксперимент: с хранившегося в Лечсануправлении Кремля сердца Жданова, которое было им представлено как сердце неизвестного человека, пятеро опытных патологоанатомов сделали срезы. Все единогласно заключили, что обладатель данного сердца скончался от инфаркта. Это признал даже патологоанатом А. Н. Федоров, проводивший вскрытие тела сразу после смерти Жданова и тогда определивший, что никакого инфаркта не было. Получалось, врачи скрывали истинную причину кончины члена Политбюро.

Вот здесь и началась интрига.

На вопрос следователя Елисеева, почему Федоров, зная, что у Жданова был инфаркт, дал противоположное заключение, патологоанатом ответил, что к нему обратился начальник Лечсануправления Кремля Егоров: «Я бы хотел попросить вас при перечислении болезней, обнаруженных у пациента, инфаркт миокарда не упоминать. Иначе нам пришьют все ошибки в диагностике, лечении и так далее. А дело все равно не поправишь. Смерть — явление необратимое» ⁶²⁰.

Если рассматривать дело со стороны обвинения, то выстраивалась следующая цепочка фактов: 7 августа 1948 года Софья Карпаи сделала Жданову кардиограмму, уехала в отпуск и до 28 августа ему кардиограмму больше не делали. В течение этих двадцати двух дней Жданову был предписан активный режим; уход за ним был небрежным; персональный врач Майоров уезжал на рыбалку; у Жданова были повторяющиеся приступы цианоза и удушье, что не отражалось в медицинских записях; медсестры ночью не оказывали больному помощи и спали. К этому надо добавить, что заявление кардиолога Лидии Тимашук, сделавшей Жданову кардиограмму 28 августа и определившей, что у больного инфаркт и ему срочно необходим постельный режим, вызвало пренебрежительную реакцию Егорова. Он обвинил свою подчиненную в невежестве. На консилиуме 31 августа в Москве он не стал освещать решающий фактор во всей истории лечения и смерти Жданова: какое же лечение было предписано больному? «Он не ответил, почему при более серьезном диагнозе врачи не придерживались существующей медицинской практики и не установили строгий постельный режим на длительный период, да еще позволяли Жданову прогуливаться в парке, ходить в кино и делать ему массаж ног» ⁶²¹.

Двадцать девятого августа Тимашук сняла у Жданова кардиограмму и, увидев инфаркт, написала письмо на имя начальника охраны Сталина Власика, которое передала начальнику охраны Жданова Александру Белову. Белов сообщил содержание письма находившейся на Валдае жене Жданова, Зинаиде Александровне, остроту языка которой знал даже Сталин. Она сразу обратилась к врачам, произошел тяжелый разговор.

Тридцать первого августа Жданов умер. На фоне массы негативных фактов в истории лечения смерть члена Политбюро должна была закончиться расследованием.

Но на свое письмо Тимашук не получила ответа. Тогда она пишет второе письмо и 15 сентября 1948 года отправляет его А. А. Кузнецову. Кузнецов еще в силе. Он приезжал на Валдай, когда умер Жданов. (Еще приезжали Вознесенский и Попков, первый секретарь Ленинградского обкома, — все фигуранты будущего «ленинградского дела».) Но от Кузнецова кардиолог ответа не дождалась. Она не знала, что ее первое письмо Власик передал Абакумову, а тот — Сталину.

Сталин не был склонен начинать расследование, так как он знал, что Жданов был тяжело болен. Врачебная ошибка? Спор профессионалов? Это ничего не меняет, Жданова не воскресишь. Письмо Тимашуку шло в архив, где пролежало до 1951 года, когда Рюмин, допрашивая Этингера, добился у него признания, что он недолюбливал своего пациента, секретаря ЦК и члена Политбюро Щербакова, и тот скоропостижно скончался. Следователь связал оба факта.

Абакумов знал, что добытые Рюминым доказательства «террористической деятельности» Этингера ничего не стоят, и обвинил Рюмина в непрофессионализме. Но вместо того, чтобы уволить, простил валявшегося у него в ногах подполковника. Это была роковая ошибка генерал-полковника.

Этингер был не просто врач, он был хороший специалист, его приглашали и в семью Берии. Правда, Этингер был антисоветски настроен, его телефон прослушивался, и однажды была зафиксирована такая фраза: «Тот, кто смог бы освободить страну от такого чудовища, как Сталин, стал бы героем» ⁶²².

На Этингера как на еврейского националиста-антисоветчика указал на допросе секретарь ЕАК Фефер. Таким образом, от «дела ЕАК» протянулась ниточка к «делу врачей», а вскоре от «дела врачей» — к «делу МГБ», где засевшие «еврейские националисты» (вместе с попавшим под их влияние Абакумовым) препятствовали раскрытию «террористических замыслов» против советского руководства. Добавим к этому корейскую войну, ожидание атомного нападения США, чистки в Восточной Европе, борьбу группировок в Кремле.

Под колесо ждановской смерти попал и начальник Главного управления охраны Н. С. Власик, «вечная тень» Сталина со времен Царицынской обороны. На стенограмме врачебного консилиума, состоявшегося 6 сентября 1948 года, на котором был определен диагноз — гипертоническая болезнь (а не инфаркт, что было на самом деле!), Власик написал: «Министру доложено, что т. Поскребышев прочитал и считает, что диагноз правильный, а т. Тимашук не права» ⁶²³.