Спустя много лет в мозгу Аньес до сих пор звучал ледяной властный голос:

— Уходите, мсье! Уходите немедленно!

Барон поднял руку и, шатаясь, направился к жене, намереваясь дать ей пощечину. Баронесса не отступила, не закричала. Напротив, она подошла к мужу, схватила его за воротник и грозно бросила ему в лицо:

— Вы нисколько меня не испугали! Никогда не забывайте, откуда я и кто я есть. За кого вы себя принимаете, свинья вы эдакая! Волочитесь за другими девками, сколько вам угодно, но нас оставьте в покое! Не попадайтесь мне на глаза, пока не протрезвеете и не раскаетесь. Уходите, гнусный солдафон, немедленно! Это приказ!

Аньес отчетливо видела, что барон сразу же утратил свою спесь. Он опустил голову на грудь, а его пьяная физиономия из малиновой превратилась в серо-зеленоватую. Он открыл рот, но не произнес ни звука. Баронесса не отводила глаз, не отступала ни на шаг. Он послушался, вернее, повиновался, смущенно пробурчав: «Тоже мне светская дама!», — что было не свойственно человеку в его состоянии.

Как только дверь покоев мадам Клеманс закрылась, баронесса вся задрожала. Заметив, что ничего не понимавшая Аньес заволновалась, она произнесла голосом, вновь ставшим нежным:

— Единственный способ усмирить собаку — это рычать громче, чем она, поднять хвост и уши и показать зубы.

— И тогда она не вцепится вам в глотку?

Мадам улыбнулась и погладила Аньес по волосам:

— Чаще всего собака убегает… Но иногда она нападает, и тогда надо сражаться.

— Даже если боишься, что она укусит?

— Страх не спасает от укусов, дорогая. Наоборот.

Сражаться.

До сих пор Аньес всегда старалась избежать битвы, обогнуть противника, схитрить. На протяжении нескольких лет эта тактика давала определенные результаты. Впрочем, весьма посредственные, поскольку сейчас она оказалась в более опасном положении, чем до замужества или сразу после кончины Гуго.

Хитрить? Это служило объяснением, с которым она соглашалась. Но надо было признать: она не хитрила, она боялась хитрить. Она, успокаивая себя, думала, что оборонительная позиция более соответствовала даме, была более достойной. Но стервятники вроде Эда не делали дамам снисхождения, напротив. Дамы разжигали их хищнические инстинкты, поскольку стервятники думали, что слабость и страх, присущие дамам, помогут им одержать быструю и безопасную победу. Сражаться. Это означало конец уверткам, притворствам. Она тоже пойдет в наступление и будет такой же безжалостной, как ее противник.

Железный рудник. Железный рудник Эда, который, если верить слухам, почти истощился. Рудник принес ее сводному брату, его предкам из рода Ларне огромное богатство, но, главное, он помог им завоевать заинтересованную благожелательность монархов, которым они служили. А что, если король Филипп узнает, что месторождение истощилось? Тогда можно не сомневаться, что очень скоро иссякнут и знаки милости, оказываемые его владельцу. Эд окажется в одиночестве, без покровительства. В таком случае ее всемогущим сюзереном станет Артюс д’Отон, а ему она нравилась. Аньес была в этом уверена. Если люди честны и если к тому же они сразу же попадают под власть чувств, их можно читать, словно книги. Никакой хитрости, ведь так утверждала она? Но женская хитрость совсем не похожа на подлый обман. Это оружие борьбы, одно из немногих, имевшихся в ее распоряжении.

Рычать громче, поднять хвост и уши, показать зубы. И главное, быть готовой вцепиться в глотку противника. Чтобы победить.

Как добраться до короля? Ответ был простым: анонимно. Единственным посредником, к которому дама де Суарси могла обратиться, был не кто иной, как мсье де Ногаре. Как говорили, он правил не только королевством, но и личной жизнью короля.

Почувствовав неожиданное облегчение, Аньес мягко опустилась на пол. Долгий вздох принес ей полное спокойствие:

— Спасибо, мой ангел, спасибо, моя Клеманс.

Когда на следующий день граф Артюс садился в седло, рассвет только брезжил. Ничто не заставляло графа уезжать в столь ранний час, если только не какой-то суеверный страх вновь так скоро встретиться с женщиной, которая заполнила собой все часы, отведенные для сна. Да, этой короткой ночью он не сомкнул глаз, ведь ребяческая веселость, пробуждавшая у него желание смеяться, и нелепое наваждение, державшее его в напряжении, поминутно сменяли друг друга.

Каким же женским угодником он был! Это сравнение заставило его фыркнуть. Как, ему уже за сорок, а он ведет себя словно простак, впервые воспылавший страстью? Какое чудо. Какая чудесная радость.

Граф выпрямился. Ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы придать своему лицу хмурое выражение и поддержать свою репутацию унылого человека. Через несколько минут он уже скакал по полям, опьяненный мощным ровным аллюром Ожье, который за ночь набрался свежих сил. Внезапная тревога отрезвила Артюса: а вдруг он ошибался, вдруг эта женщина была приманкой, вдруг она не была мечтой, в чем он никогда не захотел бы признаться?

Потрясенный такой перспективой, он пустил коня шагом. Проехав сотню туазов, он улыбнулся, вспомнив ее рассказ о первом сборе меда, закончившемся пикантным поражением.

Беспорядочная смена чувств привела Артюса в смятение. Ей-богу… неужели он влюбился? Как… так быстро? Если говорить о чувстве влюбленности, то он, конечно, испытывал его. Впрочем, по общепринятому мнению, это чувство было достаточно распространенным и переменчивым и поэтому не слишком беспокоило его.

Что касается любви и ее ран… По правде говоря, он не помнил, чтобы когда-либо любил.

Захохотав во все горло, он повалился на переднюю луку седла, припав к шее Ожье, который тряхнул гривой в знак согласия.

В суровой тишине вечера гулко раздавалось эхо шагов по каменным плитам. Франческо де Леоне прислушался, пытаясь понять, откуда исходил этот звук. Вдруг он осознал, что это были не его шаги.

Он пошел по галерее церкви. Черный плащ без рукавов бил его по икрам, порой задевал амвон, ограждавший хоры. Прямо на сердце Леоне лежал широкий белый крест, восемь концов которого были соединены попарно.

Как долго он шел? Несомненно, достаточно долго, поскольку его глаза уже привыкли к полумраку. Через купол в церковь приникал слабый свет. Он позволял Леоне осматривать тени, которые словно подтрунивали над ним. Казалось, они скользили вниз по пилястрам, прижимались к основанию стен, просачивались сквозь балясины. О какой церкви шла речь? Какая разница! Эта была небольшая церковь, но все же он мерил ее шагами несколько часов подряд. В конце концов он стал узнавать каждый из этих охровых камней, казавшихся почти розовыми в тусклом свете.

Он пытался догнать силуэт. Тот двигался молча, и его выдавало только легкое шуршание ткани из плотного шелка. Женский силуэт, женщина, которая пряталась. Горделивый силуэт, почти такой же высокий, как он сам. Вдруг Леоне увидел волосы женщины, очень длинные волосы. Они спадали до самых икр причудливой волной, которая сливалась с шелковым платьем женщины. Внезапная резкая боль вызвала у него одышку. В этих стенах царил ледяной холод, и его дыхание почти сразу же превращалось в облако пара, увлажнявшее его губы.

Он начал охоту на эту женщину. Она не убегала, лишь только не позволяла расстоянию, разделявшему их, сокращаться. Она кружила по церкви вместе с ним, всегда впереди на несколько шагов, и, казалось, предвосхищала его движения: когда она шла по внешней галерее, он следовал за ней по внутренней.

Он застыл неподвижно. Один шаг, один-единственный, и она тоже остановилась. До него долетало медленное, спокойное дыхание, но, возможно, он только так думал. Он пошел вперед, и тут же раздалось второе эхо.

Франческо де Леоне медленно положил руку на головку эфеса своего меча, в то время как из-за внезапной опустошающей нежности на его глаза навернулись слезы. Он недоверчиво смотрел, как его рука сжимает металлический шар. Неужели он постарел? Из-под бледной кожи, изборожденной морщинами, выступали широкие вены.