Никола продолжал:

— Как вы того и хотите, даму будут судить за ересь и за содействие ереси. Хотите ли вы, чтобы… признаний добивались долго?

Эд не сразу понял подлинное значение этих слов. Вдруг их смысл поразил его как удар молнии, и он побелел от ужаса.

— Давайте договоримся… не может быть и речи, чтобы она…

Его голос стал еле слышным, и Никола пришлось наклониться к своему собеседнику.

— Достаточно бичевания. Я хочу, чтобы она боялась, чтобы она рыдала, чтобы чувствовала себя погибшей, чтобы ее прекрасная спина и прекрасный живот были исполосованы кожаными ремнями. Я хочу, чтобы ее вдовье имущество было конфисковано, как это принято, и перешло к ее дочери, опекуном которой назначат меня. Я не желаю, чтобы она умирала. Я не желаю, чтобы ее искалечили или обезобразили. Вы получите двести ливров только при этом условии.

Эти слова испортили благодушное настроение Никола. Дело становилось менее смачным. Но он утешил себя: ба, чуть позднее он найдет другие игрушки. Сейчас лучше получить деньги, которые положат начало его состоянию.

— Все будет сделано так, как вы желаете, мсье.

— А теперь мы должны уйти порознь. Не нужно, чтобы нас видели вместе.

Эд хотел остаться один, освободившись от этого обворожительного человека, присутствие которого в конце концов вызвало у него тревогу.

Никола встал и, прежде чем уйти, одарил Эда пленительной улыбкой.

Неприятное смятение, чуть раньше охватившее барона, усиливалось. Что-то было не так, в чем-то он допустил ошибку. Он сжал виски руками и залпом выпил стакан.

Как он дошел до этого? Разумеется, он хотел, чтобы Аньес ползала перед ним на коленях, чтобы она умоляла его. Он хотел наводить на нее ужас и заставить ее забыть о презрении, которое она испытывала к нему. Он хотел завладеть ее вдовьим наследством. Но до такой ли степени?

Кому первому, Мабиль или ему, пришла в голову мысль отдать Аньес в руки инквизиторского суда? Теперь он сомневался. Мабиль рассказала ему о своей встрече с монахом. Он отказался открыть свое лицо, и те несколько слов, которые он произнес, долетели до нее через грубый шерстяной капюшон искаженными. Мабиль видела только силуэт монаха. Но не он ли подсказал имя Никола Флорена и план, который сейчас начал Эда беспокоить?

Матильда отшвырнула платье, упавшее к подножью кровати.

— Наша юная дама, э… что такое? — захныкала Аделина, бросаясь к кровати, чтобы подобрать платье.

— Уходи, дура! Уходи немедленно из моей комнаты! Что за напасть эта тупая девица!

Аделина не заставила себя просить дважды и выбежала из покоев юной хозяйки. Она слишком хорошо знала эти нервные припадки и поэтому боялась их. Матильда уже несколько раз била ее по щекам, а однажды без малейших колебаний бросила в нее свою щетку для волос.

Матильда кипела от ярости. Еще немного, и она зарыдала бы. Лохмотья, вот что она была вынуждена носить! Для чего быть такой хорошенькой, как все ей это говорили, если она вынуждена уродовать себя этими бесформенными тряпками? Она даже не осмеливалась носить чудесный гребень, который подарил ей дорогой дядюшка Эд, поскольку он наверняка не одобрил бы ее вышедшие из моды и к тому же дешевые наряды… Милый дядюшка, он-то обращался с ней как с настоящей барышней.

Вся эта грязь, все эти невыносимые запахи, эти неотесанные слуги, с которыми ей приходилось общаться… Ее жизнь в мануарии была настоящей голгофой. Для такой жизни годился лишь этот самодовольный нищий, Клеман. Проклятое отродье. Он имел наглость задирать нос, когда она приказывала ему, как будто приказывать ему могла только дама де Суарси, ее мать.

Мадам ее мать… Как Аньес де Суарси могла выносить эту жизнь? Матильде было стыдно, когда мать переодевалась в мужчину, нет, хуже, в серва, и шла собирать мед. Она докатилась даже до того, что пересчитывала новорожденных поросят, словно крестьянка. Светские дамы никогда не опускаются до такого. Вскоре ее руки будут такими же грубыми, как руки батрачки!

Почему ее мать отвергла столь великодушное предложение барона де Ларне и отказалась поселиться в его замке? Там бы они вели образ жизни, соответствующий их положению. Дядюшка Эд часто устраивал празднества, на которые съезжались красивые дамы и доблестные рыцари. Он приглашал даже трубадуров, чтобы те услаждали слух гостей, вкушавших изысканные и экзотические яства. Там смеялись, танцевали под звуки симфоний [87], шеврет [88]и цистр [89]. Там легкомысленно, хотя и куртуазно, говорили о любви.

Но так случилось, что Аньес де Суарси заупрямилась, лишив свою дочь удовольствий, на которые та имела право по рождению. Девочка почувствовала невыразимую горечь. Из-за матери она никогда не сможет носить великолепные меха и роскошные туалеты. Из-за ее упрямства она никогда не познает то, что скрывает в себе утонченный мир. И опять-таки из-за глупого, нелепого решения матери Матильда, ее единственный ребенок, несомненно, никогда не вступит в брак, на который она могла бы рассчитывать.

Матильда с содроганием думала о своей участи, которая ей уготована в этом свинарнике Суарси, и слезы наворачивались ей на глаза. Жизнь крестьянки! Ей придется своими руками вырывать из земли средства к существованию, переодеваться в нищенку, чтобы собирать мед! Она была такой несчастной, она не заслуживала подобной участи! Невыносимое горе заставило ее броситься на кровать. То, что ей навязывали в течение стольких лет, было подлостью. Если мать хотела похоронить себя заживо, чтобы сохранить свою необъяснимую гордость, дочь не собиралась повторять ее судьбу.

Печаль сменилась злобой.

Она, Матильда, родилась в священных узах брака. В ней текла кровь, которой не пристало стыдиться, кровь Ларне со стороны ее деда Робера и кровь Суарси со стороны ее отца.

Она не желала чахнуть в сырых и печальных стенах Суарси. Она не желала считать яйца на голубятне, словно от этого зависела ее жизнь. Она не собиралась покрывать свое имя позором, продавая кубометры древесины за несколько туазов льна. В отличие от своей матери. Ни за что на свете.

Что касается Клемана, то он мог подыхать вместе со своей дамой, если ему так было угодно. Матильду меньше всего на свете беспокоила его судьба. Она была сыта по горло его превосходством, которое он демонстрировал ей в течение стольких лет!

Клеман находился во власти болезненного исступления. Бесповоротный ход времени стал каким-то колдовским.

Аньес хранила молчание, но Клемана невозможно было обмануть. Если Эд захотел бы поверить в непростительную связь дамы де Суарси со своим каноником, если бы он выяснил скрываемую правду о Сивилле, он мог бы прибегнуть к помощи одного из инквизиторов Алансона. Мальчик содрогнулся от ужаса.

Клеман помнил эту сцену, словно она произошла вчера. Ему было пять лет. Жизель, кормилица, занимавшаяся им, привела его однажды вечером в комнату его дамы. Он знал, что обе женщины очень привязаны друг к другу. Они долго смотрели на него, а потом Аньес прошептала:

— Может, это преждевременно?

На что Жизель ответила:

— Мы не можем больше медлить. Это слишком опасно. Тем более что она догадывается о правде, только пока не понимает ее. Я слежу за ней, и я заметила.

В тот момент Клеман спрашивал себя, о чем спорили женщины.

— Но она такая маленькая… Я боюсь, что…

Кормилица резко оборвала Аньес:

— Сейчас эти чувства больше неуместны. Подумай о том, что произойдет, когда другие узнают о нашей тайне.

Вздохнув, Аньес де Суарси начала рассказывать. Она объяснила ему то, что он должен был знать относительно своего рождения. Он должен был понять, что только абсолютная тайна могла их спасти. Когда его матери Сивилле Шалис не было еще и пятнадцати лет, она попала под влияние вальденской* ереси евангельской чистоты. Она бросила свою семью, зажиточных горожан Дофинэ, чтобы тайно соединиться со своими духовными братьями и сестрами и стать их священнослужителем. Кто-то выдал маленькое братство, но девушке удалось бежать от правосудия. Она скрывалась, шла по ночам, точно не зная, где находится, выпрашивала кусок хлеба за несколько часов работы. Случилось неизбежное: она встретилась с лихими людьми. Два пьяных разбойника изнасиловали ее, избили, а затем бросили умирать. Сивилла уже знала, что беременна, когда однажды вечером подошла к стенам мануария. Аньес приютила ее, прекрасно понимая, что становится сообщницей еретички. Даже если бы юная женщина открылась ей, дама де Суарси все равно не приказала бы своим людям прогнать ее. Аньес немного помолчала прежде, чем поведать Клеману о самом худшем: его мать не смогла смириться с мыслью, что ее душа была заключена в грязное тело. Она обрекла себя на смерть от лишений и голода, распростершись на полу часовни в ту убийственную зиму 1294 года.