Эта женщина… Его губы озарила улыбка, первая за этот мрачный день, пришедший на смену такому же мрачному дню. Он призвал на помощь ясность ума — так он сумеет сэкономить время. Надо признать: после возвращения из Суарси она не выходила у него из головы. Она вторгалась в его ночи, заполняла его мысли, когда он разговаривал со своими крестьянами, преследовала его на охоте, из-за чего он упускал добычу. Он с удивлением поймал себя на мысли, что подсчитывает разницу в возрасте: ей было немногим более двадцати лет, но, в конце концов, ее покойный муж был лет на тридцать старше ее. К тому же возраст мужчин не имел особого значения, поскольку от них требовалось заботиться, уважать и защищать в обмен на любовь и послушание, а плодовитость была им присуща на протяжении всей жизни. Да, но… Она была вдова, а статус благородной вдовы с ребенком был, безусловно, наиболее подходящим для дамы. Не владея личным состоянием, вдовы пользовались имуществом, унаследованным от мужа, поскольку было немыслимо оставить в нужде тех, кто выполнил свои обязанности супруги и матери. Не имея больше ни отца, ни мужа, они становились полновластными хозяйками собственной судьбы. Этим случайным статусом и объяснялось, что многие дворянки и горожанки не стремились вступать в новый брак. Придерживалась ли такого же мнения Аньес де Суарси? Но что он об этом мог знать? А потом, кто сказал, что она нашла его привлекательным или просто приятным в обращении?

Когда он покончил с этими навязчивыми вопросами без ответов, нервозность, мешавшая ему найти покой, уступила место мрачному настроению.

Он так яростно ударил кулаком по рабочему столу, что чернильница в форме корабля подскочила, едва не опрокинувшись.

Уличная девка, вот кто ему требовался. Приветливая и довольная теми денье, которые он ей заплатит. Девка, которая не вызовет у него никаких вопросов. Несколько минут оплаченного удовольствия без последствий и воспоминаний. Но подобная перспектива утомила его прежде, чем он начал развивать ее. Он не испытывал к уличным девкам ни малейшего влечения.

Приход Монжа де Брине прервал тягостные размышления графа.

— Мы немного продвинулись в деле о последней, пятой жертве.

— Вы смогли установить личность погибшего?

— Нет, пока нам этого не удалось, но смерть его была ужасной.

— Как?

— Вне всякого сомнения, он умер от внутреннего кровотечения.

— Почему вы так думаете?

— Его нёбо иссечено мелкими порезами [99]. По моему мнению, ему дали какое-то яство, набитое толченым стеклом. Когда жертва это заметила, было уже поздно. Бедный парень истек кровью, вылившейся внутрь его самого.

— В некоторых странах так избавляются от хищников. В самом деле, ужасная смерть. А другие? Ваше расследование продвигается?

— Очень мелкими шажками. Я получил заключение от врача-теолога из Сорбонны.

— И?

— Столько учености при ничтожной помощи…

— Понимаю. Какой диагноз он поставил?

— Что все жертвы умерли насильственной смертью. Ничего другого.

— Какое потрясающее заключение! Как много оно нам дало! — сыронизировал Артюс. — Вам было бы лучше прибегнуть к помощи Жозефа, моего врача.

— Все дело в том, что эти люди никогда не покидают университетских аудиторий и не приближаются ближе, чем на туаз, к больным или покойникам, поскольку боятся заразиться. Они довольствуются тем, что учат наизусть или пережевывают то, что другие открыли более тысячи лет назад. Они могут заговорить вас своей латынью, но что касается чирья или мозоли на ноге…

— Мы во всем разберемся, Брине, уверяю вас.

— Да, но когда, как? Речь идет о монахах, по крайней мере о четырех из жертв. Один был эмиссаром его святейшества Бенедикта XI, тот, кто умер от отравления. Это дело, которое могло бы остаться местным, теперь приобретает размах политического инцидента. Нам надо продвигаться в нашем расследовании, причем быстро.

Артюс уже давно это предчувствовал. Французскому королевству, у которого и так были сложные отношения с папством, совершенно не был нужен эмиссар, найденный обугленным, но без малейших следов огня.

Элевсия де Бофор невозмутимо слушала молодого доминиканца, о приезде которого ее известили несколько минут назад. Казначея Жанна д’Амблен провела монаха в ее кабинет. Обычно светлое лицо молодой женщины посуровело, что служило недобрым предзнаменованием.

Как и мать аббатиса, Жанна, Иоланда де Флери, Аннелета Бопре, сестра-больничная, и особенно Гедвига дю Тиле, чей дядя по мужу был убит в Каркассоне во время расправы над недовольными, были образованными женщинами и критиковали, порой в завуалированных выражениях, средства, применяемые Римом для защиты чистоты веры. Несомненно, в момент прозрения с их взглядами соглашались Аделаида и даже Бланш де Блино, однако они были более боязливыми. Но большинство ее духовных дочерей, к сожалению, не ведали таких сомнений, о чем Элевсия сожалела.

В самом деле, расширение деятельности инквизиции вызывало тревогу и глубоко удручало Элевсию, несмотря на ее твердую веру и послушание. Спасти души заблудших, чтобы они смогли присоединиться к Божьей пастве, важнее всего, но для Элевсии была неприемлемой сама мысль о том, что монахи могли прибегать к пыткам и смерти во имя Христова послания любви и терпимости. Разумеется, они не пятнали свои руки кровью, поскольку передавали осужденных светским властям, чтобы те привели приговор в действие. Однако это удобное лицемерие не убеждало ее, тем более что многие инквизиторы теперь присутствовали при пытках.

На память Элевсии пришел упрек, который почти тысячу лет назад Илэр де Пуатье мужественно бросил Оксентиусу, епископу Миланскому: «Я спрашиваю вас, вас, который считает себя епископом: какой поддержкой пользовались епископы для очищения Евангелий? На какую власть они опирались, чтобы проповедовать учение Христа?…Сегодня — увы — Церковь угрожает изгнанием и застенками. Она хочет силой заставить в себя верить, она, которая некогда подвергалась изгнанию и познала застенки».

Тем не менее эти доминиканцы и францисканцы были всесильны и обладали властью над всеми, то есть и над ней.

До чего же он был красивым и лучезарным, этот брат Никола Флорен! Он попросил приютить его на месяц в аббатстве с таким апломбом, что было ясно: под формулой вежливости скрывался приказ. Как ни странно, но едва он вошел в ее кабинет, как аббатиса почувствовала отвращение, чувство, которое трудно было сдержать. Это удивило Элевсию, ведь она всегда остерегалась импульсивных реакций. И все же в этом молодом человеке было нечто такое, что вызывало у нее тревогу, хотя она не могла объяснить почему.

— Поиски в рамках расследования, говорите?

— Да, матушка. Я должен был приехать в сопровождении двух братьев, как это желательно, но срочность…

— Я не помню ни об одном случае ереси в Перше, сын мой.

— А колдовство, связи с демонами?.. Ведь у вас есть свои суккубы и инкубы, не правда ли?

— Кто от этого избавлен?

Монах послал ей улыбку, похожую на улыбку ангела, и сладким печальным голосом ответил:

— Какое грустное, но справедливое замечание. Я уверен, что вы поймете меня правильно. Я не могу назвать вам имя особы, по поводу которой я веду расследование. Как вам известно, наш суд милосерден и справедлив. Я сообщу ей, что у нее в распоряжении месяц, время благодати, чтобы признаться в своих ошибках. Если она будет упорствовать в своем заблуждении, начнется судебный процесс. В противном случае, если она признается в грехах, возможно, она получит прощение и ее имя останется в тайне, что избавит ее от преследования… соседей.

Никола сложил свои прекрасные руки, моля Бога, чтобы Аньес де Суарси упорно настаивала на своей невиновности. Если ему верно описали эту даму, вполне вероятно, что так оно и будет. В противном случае у него уже были готовы отговорки. Он всегда сможет сказать, что впоследствии она отказалась от своих признаний, а вероотступники всегда считались худшими из преступников. Никому из них не удалось избежать костра. Слово дамы де Суарси ничего не значило по сравнению со словом инквизитора. Барон-заказчик будет весьма неприятно удивлен — он, который хотел просто запугать и обесчестить свою сводную сестру. Собственная двуличность опьяняла Никола. Теперь он мог оказать барону сопротивление, пренебрегая его приказами.