— А, так значит, у нее есть мясная книга! — воскликнул Клеман. — А я-то думал, что она все это знает…

— Ха, она хитрит, — подтвердила Аделина, — вот я держу в голове все, что умею делать, в голове, а не в книге!

— Послушай, мне хотелось бы узнать, не в этой ли книге она выискала рецепт соуса, которым был полит кабаний оковалок. Он так понравился графу д’Отону. Но, если она заимствовала этот рецепт у кого-нибудь, я уверен, что ее за это не похвалят.

— Истинная правда, — довольным тоном согласилась Аделина. — Если узнают о ее проделках, ей придется расстаться со своей мясной книгой! Она прячет ее в своей комнате.

— Не может быть!

— Может, — упорствовала возгордившаяся Аделина, вдруг почувствовав себя важной особой. В ее глазах сверкнул огонек. — И я знаю, где именно.

— Не думал, что ты такая хитрюга!

— Не сомневайся. Книга спрятана под соломенным тюфяком.

Клеман поговорил еще несколько минут с девушкой, потом встал.

Не успела кухонная дверь закрыться за ним, как он уже стремительно поднимался на этаж, отведенный для слуг. В его распоряжении оставались считанные минуты. Аньес будет вынуждена отпустить Мабиль, которую, безусловно, удивил интерес, проявленный к ней госпожой.

В тайнике, указанном ему Аделиной, Клеман тут же нашел сборник кулинарных рецептов. На первой странице он прочитал: «Переписано с книги сьера Дебре, повара его всемилостивейшего и всемогущего сира Людовика VIII Льва».

Мальчик колебался: должен ли он положить книгу обратно под тюфяк и дождаться, когда Мабиль вновь отлучится, чтобы сравнить ее с текстом послания, или стащить? Время поджимало, и он склонился в пользу второго решения. Если Мабиль заметит отсутствие книги до того, как он успеет ее вернуть, она, несомненно, во всем обвинит Аделину. Тогда Аньес придется защищать бедную девушку от гнева своей служанки.

Он, словно тень, проскользнул в свою берлогу и немедленно принялся за работу. Нужно было действовать быстро. Война приобретала четкие очертания. К тому же Клеману следовало как можно скорее вернуться в тайную библиотеку Клэре, чтобы попытаться разгадать еще одну загадку: загадку дневника рыцаря Эсташа де Риу.

Камерленго Гонорий Бенедетти был бледен как полотно. Он, кому так докучала невыносимая жара, чувствовал, как ледяной холод пробирается до самых костей. Никола Бокказини, Бенедикт XI, задыхался, сжимая пальцы прелата в своей мокрой от пота руке.

Перед белой рясы был весь покрыт кроваво-красной рвотной массой. Всю ночь Папа мучился от жутких болей в животе. Под утро силы совсем оставили его. Арно де Вильнев, один из выдающихся врачей того времени, придерживавшийся слишком смелых, по мнению инквизиции, идей, не отходил от его изголовья. Вильнев без малейших колебаний поставил диагноз: Папа умирал от отравления, и никакое противоядие, а там более молитва, не могло его спасти. Никто не питал особых надежд, но все же были зажжены лампады, курился ладан. Ни на минуту не стихали молитвы. Арно де Вильнев не разрешил пускать умирающему кровь, поскольку уже во времена Галена было известно, что при отравлении кровопускания не помогают.

Слабым, но нетерпеливым жестом Бенедикт потребовал, чтобы его оставили наедине с камерленго. Прежде чем покинуть покои агонизировавшего Папы, Вильнев повернулся к прелату и прошептал голосом, прерывавшимся от охватившего врача горя:

— Полагаю, монсеньор понял причину своей вчерашней непонятной сонливости?

Гонорий в недоумении посмотрел на него. Врач продолжил:

— Вас одурманили. По вашему спутанному состоянию после полудня и неспособности четко выражать свои мысли я понял, что вам подсыпали порошок опиума. Вас надо было устранить, чтобы добраться до его святейшества.

Гонорий закрыл глаза и перекрестился.

— Вам не в чем себя винить, ваше преосвященство. Эти проклятые отравители всегда добиваются своего. Мне очень жаль, жаль всей душой.

Затем Арно де Вильнев оставил мужчин одних, чтобы они могли в последний раз поговорить.

Бенедикт XI не расслышал ни единого слова из того, что сказал врач. Смерть уже вошла в его спальню, и она заслуживала того, чтобы он встретил ее в обществе своего единственного друга, которого он приобрел в этом слишком большом, слишком помпезном дворце.

Комнату заполнил странный запах, сладковатый и тошнотворный, запах дыхания умиравшего Папы. Конец был близок. И он принесет с собой чудо облегчения.

— Брат мой…

Голос был таким слабым, что Гонорию, боровшемуся со слезами, которые он с трудом сдерживал вот уже несколько часов, пришлось нагнуться к святому отцу:

— Ваше святейшество…

Бенедикт XI недовольно покачал головой:

— Нет… Брат мой…

— Брат мой?

Иссушенные губы умирающего озарила легкая улыбка:

— Да, ваш брат. Я хотел быть лишь им… Не надо так страдать. Это неизбежно. Я не боюсь. Благословите меня, брат мой, друг мой. Фиги… Какое сегодня число?

— Седьмое июля.

После соборования, проведенного над ним другом и наперсником, Папа впал в коматозное состояние, прерываемое бредом:

— …Миндальные деревья Остии, какое чудо… Каждый год маленькая девочка преподносила мне корзинку, полную миндаля… Я так любил миндаль… Теперь она, должно быть, стала матерью… Я иду к Тебе, Господи… Это было ошибкой… Я старался справиться, предвидеть… Свет, я вижу Свет, Он заливает меня… До встречи у Господа, мой милый брат.

Рука Никола Бокказини крепко сжала пальцы Гонория. Потом давление внезапно ослабло. Камерленго, покрытый холодным потом, остался один в мире.

Вздох. Последний.

Вечное горе, бесконечные слезы. Гонорий Бенедетти захлебывался от рыданий. Он медленно наклонялся вперед, до тех пор пока его лоб не уткнулся в широкое красное пятно, пачкавшее грудь умершего Папы.

Он долго весь дрожал, прижавшись к телу своего мертвого брата, прежде чем сумел встать и добраться до приемной. И хотя в приемной толпилось множество людей, в ней стояла такая тишина, что она стала похожа на склеп.

Занялся рассвет, прогоняя ночную тьму. Вот уже две ночи Клеман не смыкал глаз. От усталости у него кружилась голова. Но, возможно, она кружилась от упоительного успеха?

Внезапно озарившая Клемана мысль охладила пыл его самодовольства. Подлая гадюка! В нескольких словах послания, которое нес Вижиль до того, как его пронзила стрела, была сосредоточена вся мировая ненависть, вся мировая зависть. И этот яд был собран в одном кулинарном рецепте. В очень аппетитном рецепте, если подумать, рецепте «толченых бобов» [83], одном из коронных блюд Мабиль.

Эду и Мабиль явно не хватало воображения, поскольку они начали свой шифр с первой буквы первой строчки.

Содержание послания заставило Клемана вздрогнуть от отвращения. После уточнений, касавшихся его рождения, отсутствия родового имени, записей сведений о крестном отце и крестной матери, следовало несколько пакостных слов:

Подлая мерзавка! Она бессовестно лгала, чтобы доставить удовольствие своему хозяину. В голову Клемана пришла другая мысль, более убедительная. Она лгала, чтобы причинить ему боль, чтобы отомстить за себя. Безрассудная ненависть, которую питал Эд к своей сводной сестре, была непостоянной. К ней примешивались неразделенная любовь и неудовлетворенное желание. Он хотел заставить Аньес пресмыкаться перед собой, по-прежнему убеждая себя, что, не будь между ними кровного родства, она любила бы его горячее, чем кого-либо другого. Мабиль знала об этом. Ее же ненависть была отточенной, как безжалостное лезвие клинка.