Да, он сумеет собрать хороший урожай, как раз за этой лесной порослью, которая так манила его к себе с прошлого года. Он лег на живот возле побегов ежевики, спутанных вьюнком, и просунул руку между грозными колючками. Что это? Ему показалось, что его пальцы дотронулись до какой-то ткани. Как она оказалась здесь, среди сморчков его доброй феи? Дикие побеги переплелись так плотно, что он различил лишь какую-то неясную тень величиной с оленя, но олени не носят одежду. Натянув рукава на кисти рук, чтобы защитить их от колючек, Жильбер стал вырывать разросшуюся ежевику, прокладывая узкий проход, намереваясь добраться до тени.

Смерть с закрытыми глазами. Эта смерть не смотрела на него, вместо глаз у нее зияли провалы. От ужаса у Жильбера Простодушного перехватило дыхание, ведь он находился так близко от месива, которое прежде было лицом. Он пополз назад, извиваясь как змея, стеная, плотно сжав губы. От страха его и без того слабый рассудок помутился еще больше. Он попытался встать. Колючки ежевики, впившиеся в плоть плеч, рук и ног, лишь подгоняли его. Он как сумасшедший помчался к деревне, задыхаясь, прижимая к животу торбу со сморчками. В его мозгу постоянно вертелась одна и та же мысль: Зверь уже пришел, Зверь был готов напасть на них.

Труп, вернее, то, что от него осталось, лежал на доске, установленной на козлах в сенном сарае мануария Суарси. Аньес послала за ним трех батраков, которые привезли его на двуколке. Клеман воспользовался царившей суматохой и подошел к трупу, чтобы внимательно рассмотреть его. Правда, почти разложившийся труп мало у кого вызывал любопытство. Это был мужчина лет тридцати, хорошо сложенный, довольно высокий. От бывшей тонзуры не осталось и следа, поэтому ничто не позволяло предполагать, что это монах. Клеман не стал обшаривать его карманы, уверенный, что батраки опередили его, забрав все ценные вещи — если таковые имелись, — которые покойный мог нести с собой, и разбросав все остальное, чтобы создать впечатление, будто это дело рук грабителя.

Мужчина умер не очень давно, несомненно, три-четыре недели назад, как об этом свидетельствовала относительная сохранность мышечной ткани, почти не подвергшейся гниению. Впрочем, запах, исходивший от трупа, был довольно сносным. Однако можно было подумать, что зверь набросился на него, остервенело вцепившись когтями в лицо, обезобразив его до неузнаваемости, превратив в живую рану, в истерзанную плоть. Но было непонятно, почему хищник выместил свою злобу только на одном месте. Лицо не было самой мясистой частью тела, отнюдь нет. Кровопийцы и стервятники бросаются на ягодицы, бедра, живот, руки, оставляя насекомым и мелким животным кости, покрытые кожей и тонким слоем плоти.

Было ли это следствием его первой встречи с покойником в том же лесу Клэре или того, что он жадно впитывал науки в течение нескольких недель? Несомненно, и того и другого. Как бы то ни было, этот труп взбудоражил воображение Клемана, и он решительно подошел к нему.

Кончиком указательного пальца Клеман приподнял лохмотья рубашки, прилипшие к телу мужчины, и наклонился, чтобы осмотреть его живот. Зеленое пятно не залило весь живот, но гнойники, заполненные тошнотворным газом, уже начали появляться на коже, что убедило Клемана в правильности его первоначальной оценки момента смерти. Он обогнул импровизированный верстак, чтобы осмотреть череп мужчины. Можно было подумать, что кровожадные когти вцепились в его лицо, разорвав щеки, лоб и шею в клочья, так что ни один знакомый не сумел бы опознать жертву подобной жестокости. Одна деталь его заинтриговала. Черт возьми! Как зверю удалось растерзать жертву таким образом? Глубокие следы когтей, оставленные на правой щеке, шли от носа к уху, как об этом свидетельствовали четкие края раны в исходной точке и клоки кожи и тканей, вырванные в конечной точке. Когда Клеман рассмотрел левую щеку, он увидел, что рисунок ран был прямо противоположным. Следовательно, оставалось предположить, что зверь, если он существовал, в первом случае вцепился когтями в ухо и провел ими до носа, а во втором случае сделал все наоборот. В самом деле, это не было одним движением лапы, обезобразившим лицо с обеих сторон, поскольку нос остался нетронутым. Внимание Клемана привлекла еще одна особенность. В одном из переведенных трудов Авиценны, знаменитого персидского врача XI века, он прочитал, что можно легко распознать раны, нанесенные после смерти. Такие раны не кровоточат и не воспаляются. У мужчины были точно такие же раны. Бледные края длинных рубцов, испещрявших лицо покойного, кричали о своем происхождении тем, кто знал, как их услышать. Мужчину изуродовали после смерти.

Эхо тяжелых шагов, шагов мужчины, сопровождаемых легкими шагами, которые Клеман тут же определил как походку Аньес, вывело его из раздумий. Он поспешил укрыться за тяжелыми вязанками соломы, сложенными в глубине сарая. Этот мужчина не был растерзан зверем. После смерти ему специально нанесли эти раны, чтобы сделать лицо неузнаваемым или отвести от себя подозрение. Что касается виновного в убийстве, мальчик мог бы поспорить, что тот ходил на двух лапах и пил из кувшинчика.

Приближавшиеся шаги замерли. Воцарилось молчание, нарушаемое тяжелым дыханием, становившимся все более беспокойным. Из этого Клеман сделал вывод, что мужчина осматривал труп. Наконец грубый голос заявил:

— Черт возьми! Да зверь должен быть бешеным, чтобы так растерзать парня. Хорошо… Хорошо, я предупрежу своего хозяина, надо, чтобы он сам взглянул.

Значит, это был один из людей Монжа де Брине, бальи графа Артюса д’Отона. Мальчик услышал, как тяжело вздохнула дама де Суарси. Когда она заговорила, он почувствовал в ее голосе напряжение. Делая ставку на тупость и взволнованность мужчины, она решила предпринять последнюю попытку. Если ей удастся его убедить, есть много шансов, что расследование этим и ограничится.

— Поскольку речь идет о звере, излишне беспокоить мсье де Брине и заставлять его преодолевать такое расстояние. Но вы правы, я велю своим людям выследить этого зверя. Надо его убить как можно скорее. Следуйте за мной на кухню. Добрый кувшинчик вина придаст вам бодрости.

— Хорошо… Зверь, зверь… При всем моем уважении к вам, мадам, я не столь в этом уверен. Зверь сожрал бы и остальное.

У Клемана появилось тяжелое предчувствие: их неприятности начали более четко вырисовываться. Теперь Клеман корил себя за свое легкомыслие.

Когда Клеман после лихорадочной ночи чтения и открытий вернулся в мануарий, он сразу все понял по царившему на просторном дворе оживлению.

Три мерина, почти такие же крупные, как вьючные лошади [60], были привязаны к кольцам, вделанным в стену сенного сарая. Несколько метров отделяли их от гнедой верховой лошади [61], фыркавшей и бившей копытами от нетерпения. Клеман внимательно разглядывал ее. В этом краю не часто встречались столь элегантные животные. Лошадь рысью проделала долгий и трудный путь, и теперь на ее шее и боках виднелись беловатые полоски. Кто мог ездить на таком чудесном животном, да еще в сопровождении трех других всадников?

Клеман проскользнул в коридор, ведущий на кухню, и подкрался к низкой двери, через которую челядинцы могли входить в большой зал. Он прильнул к щели, чтобы выяснить, кто нанес столь ранний визит Аньес, и услышал, как его дама ответила:

— Сьер бальи, что могу я вам сказать? До вашего приезда я ничего не знала об этих таинственных смертях, о которых вы мне поведали. Один из моих людей нашел этого горемыку в зарослях, когда искал там сморчки.

«Монж де Брине, бальи графа Артюса д’Отона», — подумал Клеман.

— Тем не менее, мадам, ходят слухи. Неужели они не дошли до вас?

— Разумеется, нет. Мы живем обособленно. Четыре жертвы? За два месяца? И все монахи, говорите вы?