— Я ведь с тобой разговариваю, Бартоломео. Что ты об этом думаешь?

Молодой монах сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы ответить равнодушным тоном:

— Я думаю, что это знак благодарности. Разумеется, речь не идет о замечании и еще меньше о наказании.

— Но тебе будет меня не хватать? — продолжал искушать его Никола.

— Да…

Бартоломео говорил правду. Ему хотелось плакать от ярости, но и от горя тоже. Бартоломео был уверен, что его болезненная страсть к Никола была не единственным непреодолимым испытанием, которому ему придется подвергнуться, и от этой мысли ему становилось плохо.

Ежевику и высокие травы еще окутывал утренний туман. Можно было подумать, что земля, завидовавшая небу, источала собственные облака. Сначала Жильбер боялся тумана. Все говорили, что это дыхание привидений и что некоторые из них были так недовольны своей участью, что могли схватить путника и затащить его в преисподнюю. Но добрая фея объяснила Жильберу, что все это домыслы и сказки, придуманные для того, чтобы заставить детей слушаться старших. Туман спускался, когда земля насыщалась водой, а жара заставляла ее испаряться. Только и всего. Это объяснение успокоило Жильбера. Он вдруг почувствовал свое превосходство над всеми этими дурачками, введенными в заблуждение баснями, шитыми белами нитками. Ведь его добрая фея всегда была права.

Жильбер смеялся от удовольствия. Его торба была полна сморчков. Осенние дожди и несколько прошлогодних лесных пожаров создали для них благоприятные условия. Он оставит себе целую горсть сморчков и испечет их в горячей золе, так, как он любит. Остальное, все остальное предназначалось его доброй фее. Да, она была феей, одной из тех фей, которые приспособились к человеческой жизни, делая ее более красивой и легкой. Он в этом не сомневался.

Жильбер рукавом вытер слюну, стекавшую по подбородку. Он ликовал.

Она так любила сморчки, которые он каждой весной собирал для нее! Он уже даже мысленно представлял, как она, взвешивая их в своих прекрасных бледных руках, восклицает:

— Ах, Жильбер! Ну разве они не крупнее тех, что ты собрал в прошлом году? И где ты находишь такое чудо?

Он не скажет ей. Впрочем, он был готов на все, лишь бы понравиться ей. Но он не сумасшедший: если он расскажет ей о своих укромных местах, где растут сморчки, белые грибы и лисички, он больше не сможет преподносить ей прекрасные подарки. Это было бы слишком большим несчастьем, поскольку тогда она не будет улыбаться ему. А эта роскошная форель, которую он ловил руками в холодных водах Юисны! Жильбер выпятил грудь колесом: только ему одному были известны маленькие бухточки, где отдыхали прекрасные рыбы. Впрочем, отправляясь на рыбную ловлю, он предпринимал все меры предосторожности, чтобы за ним не увязался какой-нибудь любопытный, постоянно оборачиваясь и держа ухо востро. Стоя неподвижно посредине тихо несущего свои воды потока, можно было собирать рыбу почти как фрукты. Каждую пятницу он приносил по две форели своей доброй фее, чтобы постный день стал для нее приятным.

Вдруг настроение Жильбера изменилось. Он посуровел. Разумеется, он отдаст жизнь за свою добрую фею. И все же тогда два дня и три ночи подряд он боялся смерти, хотя и спал с ней в одной кровати. Даже во сне на него смотрела смерть с открытыми глазами, он мог бы в этом поклясться. Она источала не слишком зловонный запах, ведь было так холодно. Стояла зима… Он забыл год. Столь безжалостная зима, что многие умерли, даже в мануарии, даже старый каноник и горничная доброй феи, та, которая была толстой. Дама де Суарси разрешила охотиться на своих землях. Он хорошо помнил об этом, потому что поймал несколько зайцев. Сначала он прижался к смерти с открытыми глазами в надежде немного согреться. Но тщетно. В то время он был совсем маленьким и не знал, что смерть забирает тепло. Когда они — те, другие — наконец наткнулись на них обоих, на смерть и на него, они вытащили смерть с открытыми глазами на улицу и бросили ее в телегу, нагруженную другими трупами. Один из них сказал:

— Что мы будем делать с дурачком теперь, когда его старуха померла? Это лишний рот. Я говорю, надо отвести его на опушку леса, а там пусть сам выкручивается.

Женщина, стоявшая в стороне, слабо запротестовала:

— Это не по-христиански! Он слишком маленький. Пройдет совсем немного времени, и он помрет.

— Да он еще не может отличить свою голову от задницы, это не так страшно, как если бы это был один из нас.

— А я говорю, что это не по-христиански, — повторила женщина прежде, чем уйти.

Он рассматривал их, он, девятилетний Жильбер, с трудом понимавший, что они замышляли, но нутром чувствуя, что вместе с матерью, валявшейся на других трупах, на самом верху телеги, которую мерно раскачивали запряженные в нее быки, исчезали его шансы на спасение.

Бланш, жена сыромятника [59], о набожности и здравом смысле которой всем было хорошо известно, твердо сказала:

— Мариетта права. Это не по-христиански. Он еще ребенок.

— Он подлый живодер, спускающий шкуру с кошек, — возразил мужчина, хотевший как можно быстрее спровадить Жильбера в лучший мир и, главное, в мир, где нет необходимости его кормить.

Да, он убил нескольких кошек, живших по соседству. Но это не такое серьезное преступление, как убийство собак, а потом он содрал с них шкуру, чтобы положить ее внутрь своих сабо. Разумеется, он поступил скверно. Нельзя плохо обращаться с этими животными, истребляющими лесных мышей, которые поедали запасы зерна. Со всеми, кроме черных. Черных кошек охотно убивали из предосторожности, поскольку в них могли превратиться демоны.

Бланш бросила на мужчину взгляд, который хлестнул его сильнее, чем пощечина. Тоном, не допускающим возражений, она сказала:

— Я намерена рассказать о возникшем споре нашей даме. Она встанет на мою сторону, я в этом уверена.

Мужчина потупил глаза. Он тоже был в этом уверен. Действительно, Аньес велела привести к ней слабоумного и предупредила, что в будущем тот, кто ударит или несправедливо накажет ребенка, навлечет на себя ее гнев.

Жильбер Простодушный вырос и окреп под сенью мануария, но его разум остался детским. Словно ребенок, он искал знаки внимания своей доброй феи, становился нежным и беззащитным, когда она гладила его по волосам или обращалась к нему с ласковым словом. Словно ребенок, он мог впасть в неконтролируемый гнев, когда проникался страхом за свою добрую фею или за самого себя. Его недюжинная сила, а также покровительство дамы де Суарси отбили у всех обитателей деревни желание унизить его или грубо обращаться с ним.

Некоторое время назад странный инстинкт подсказал тому, кого многие называли простофилей, что близилось время Зверя. Зверь шел к ним. Когда наступал вечер, Жильбер порой начинал метаться, будучи не в состоянии понять, какое обличье примет Зверь. И все же он его чуял, чувствовал, что тот приближается. Жильбера не оставлял страх, что заставило его сблизиться с Клеманом, которого он, впрочем, не любил, поскольку ревновал его к Аньес, отводившей мальчику особое место в своем сердце. Но Клеман тоже любил добрую фею бескорыстной и чистой любовью, и Простодушный знал об этом. Клеман обладал умом, которого ему недоставало, а вот мышц и всесокрушающей силы Жильбера у мальчика не было. Вдвоем они могут стать храбрыми защитниками своей дамы. Вдвоем они могут отвести множество угроз, а возможно, даже справиться со Зверем.

Ощущение страха, несколько минут назад владевшее им, сразу же исчезло, унесенное приливом уверенности. Еще немного сморчков, и он примется искать лечебные травы, собрать которые его просила добрая фея. Он знал столько трав и растений, способных творить удивительные чудеса! Некоторые из них излечивали от ожогов, другие могли убить быка. К сожалению, он не знал, как они назывались. Он распознавал их по приятному запаху или по тошнотворному душку, по цветам или по форме листьев. Прошлой зимой он, приготовив несколько отваров, избавил свою даму от сильного кашля. Как только он все соберет, сразу же вернется домой. Его уже начинал мучить голод.