Тем временем Крамер занимался с учебником. Он сидел на своем месте и делал какие-то пометки, поглядывая время от времени на своего руководителя.

— Господин обер-лейтенант, разрешите задать вопрос? — осмелился он наконец.

— Пожалуйста, Крамер.

— Разрешите узнать, действительно ли вы имеете намерение работать со мною?

— Крамер, — дружески промолвил обер-лейтенант, — в вашем качестве командира учебного отделения вы являетесь в мое отсутствие как бы моим заместителем. Это должно вам говорить все. Вы делаете то, что, по вашему мнению, сделал бы и я. Это же очень просто.

— Так точно, господин обер-лейтенант, — преданным тоном подтвердил Крамер.

— Само собой разумеется, — пояснил Крафт, — я всегда поставлю вас в известность, если у меня возникнут какие-либо особые желания. Но сейчас в этом нет необходимости. Сейчас вы должны объявить об окончании перерыва, ну… скажем, через пять минут. До этого времени я просмотрю оставшиеся работы.

— Перерыв окончен! — раздался голос Крамера в коридоре. — Быстро, быстро! — подгонял он своих коллег. — Что вы плететесь, как сонные мухи! Может быть, мне приделать вам ноги?

Фенрихи устремились в аудиторию. Они не обращали внимания на окрики Крамера. Это был здесь обычный тон, повседневная манера обращения, к которой они привыкли. То, что Крамер сегодня был особенно ретивым, не произвело на них должного впечатления и осталось незамеченным. Они тайком бросали взоры на воспитателя, и от их наблюдательных глаз не могло скрыться, что настроение обер-лейтенанта, очевидно, не ухудшилось. Это был хороший симптом, и, в ожидании его разбора, они начали рассаживаться по местам.

— Итак, начнем, — промолвил Крафт.

Командир отделения, очевидно желая показать, насколько он является ревностным, соответствующим назначению служакой, оглушительно, как на плацу, рявкнул:

— Внимание! — и отдал рапорт.

Крафт махнул рукой. Крамер вновь прорычал:

— Садись!

Фенрихи, как кули с мукой, шлепнулись на стулья.

Крафт медленно обводил глазами аудиторию. Всеобщее беспокойство постепенно возрастало. Наконец обер-лейтенант показал рукой на сочинения, лежавшие перед ним.

— Друзья, после беглого знакомства с вашими работами у меня возник вопрос: почему вы все еще живы, хотя, по вашему же собственному единодушному утверждению, умереть за отечество неимоверно приятно, просто сладко?

Фенрихи вначале как-то пригнулись, а затем с интересом уставились на преподавателя. Их офицеры, в том числе и капитан Федерс, всегда удивляли неожиданными интерпретациями того или иного положения.

— То, что каждый из нас когда-то должен умереть, — продолжал обер-лейтенант Крафт, — пожалуй, единственное, что нам известно с абсолютной точностью. Не ясны лишь время и обстоятельства этого печального события. Возможности здесь чрезвычайно многообразны. Начиная от грудного младенца, который может подавиться соской, и кончая глубоким старцем, чье вконец изношенное сердце останавливается. При этом имеется удивительно богатый выбор разновидностей смерти — от естественных до насильственных и, наконец, от естественно-насильственных до насильственно-естественных, и среди них — смерть на так называемом поле чести. Это поле чести может быть лугом, покрытым цветами, и навозной кучей, романтически журчащим ручьем или грязной лужей. Смерть является неисчерпаемой темой для репортажей и стихов.

Фенрихи смущенно переглянулись. Им понемногу становилось ясно, что их утомительная работа не являлась, как им казалось, безобидным упражнением. По мнению обер-лейтенанта Крафта, а его мнение было здесь безапелляционным, работа имела серьезный характер. Эта «сладкая смерть» являлась, очевидно, не чем иным, как тонко замаскированной ловушкой.

Обер-лейтенант взял несколько, видимо первых попавшихся ему под руку, работ и начал цитировать их отдельные фразы.

— Вот что, например, пишет фенрих Меслер: «Еще в Древней Греции ее граждане с радостью умирали за отечество». Это можно допустить, тем более что противное в настоящее время весьма трудно доказать. Кроме того, во все времена имелось определенное количество людей, которые охотно умирали. Например, самоубийцы. Ну, конечно, и некоторые герои также. Меня удивляет и заявление фенриха Амфортаса, который, между прочим, пишет: «Нет прекрасней смерти». Я мог бы назвать несколько видов смерти, которые, по меньшей мере, так же прекрасны, как и смерть на поле боя. А вот, например, фенрих Андреас, как мне кажется, беседует по заданной теме с самим господом богом, так как он пишет: «Солдату предначертано провидением умирать такой прекрасной смертью». Могу по этому поводу заметить: этим любимцам провидения, очевидно, выпадает возможность пробраться вперед, чтобы по крайней мере остальным остаться в живых.

Фенрихам показалось, что имеется прямой повод для смеха. Кое-кто улыбнулся. Отдельные смешки переросли во всеобщий хохот.

Крафт взял наконец работу, которую перед разбором заботливо отложил в сторону.

— Здесь, — промолвил он, — я обнаружил особый, буквально роскошный экземпляр «сладкой смерти», прямо, можно сказать, из кондитерской. Я позволю себе отрезать на пробу кусочек. Цитирую: «Смерть за отечество означает благороднейший и чистейший в истории человечества поступок. Она должна венчать героическую жизнь. Она сладка в смысле наслаждения бессмертием». Я спрашиваю себя: как может нормальный человек слепить вместе это дерьмо?

Фенрих Хохбауэр встал бледный как полотно. Ему, герою ортодоксальных взглядов, не оставалось ничего иного.

— Господин обер-лейтенант, — промолвил он, — тем, что я написал, мне хотелось выразить мысль, что смерть за отечество является почетнейшей смертью.

— Это-то и является спорным, — заявил Крафт, — но, к сожалению, спорить об этом можно не с каждым. Я лично мог бы привести в пример много иных видов смерти, которые являются почетными, но среди них нет, пожалуй, ни одной, которая была бы сладкой. Чем восторгаться? Человек на поле боя издыхает иногда в считанные доли секунды, а иногда мучается целые сутки.

— Тезис о том, что смерть за отечество сладка, — упрямо оборонялся Хохбауэр, — нужно рассматривать как непреложное классическое завещание, изложенное в соответствующей образной форме, господин обер-лейтенант. Это изречение украшает и сейчас многие памятники и триумфальные арки. Оно имеется в книгах для чтения и цитируется на многих торжествах.

— С тех времен, когда в туманной древности какой-то подстрекатель-бард сочинил стихи о «сладкой смерти», прошло несколько тысяч лет, — промолвил Крафт, которому упорство Хохбауэра, казалось, пришлось по душе. — За это время люди вряд ли стали значительно умнее, но они могли накопить опыт, хотя сама память о войнах в историческом разрезе невелика. Тем не менее повсюду утверждают, что именно ведущаяся война по сравнению со всеми предыдущими является образцовой. Каких-либо несколько десятилетий назад распевали: «Вчера еще был в полной силе, а сегодня с простреленной грудью лежит в могиле». Но война начхала на стихи поэтов. Она редко бьет в грудь. Она рвет, раздирает, жжет, раздавливает в лепешку, дробит в клочья. Понятно, что при этом вряд ли кто осмелится сказать о ее сладости, от этих рассуждений не остается и следа.

— Господин обер-лейтенант, по этому вопросу такой же точки зрения придерживаются господа Ремарк, Ренн и Барбюс, — настаивал на своем Хохбауэр.

Фенрихи испуганно переглянулись. Они сразу увидели, что последние аргументы Хохбауэра были опасного свойства и были задуманы как уничтожающие, беспощадные удары ниже пояса. Точно так же, как тогда, когда на месте Крафта перед ними стоял лейтенант Барков. Барков ответил тогда полным отрицанием, в то время как обер-лейтенант Крафт, наоборот, весь засиял, как будто ему сделали давно ожидаемый подарок. Фенрихи терялись в догадках, в чем же дело.

Крафт действительно с трудом скрывал свой триумф. Хохбауэр как раз попал в положение, на котором Крафт хотел его поймать. Он настиг свою жертву. Теперь ему оставалось только прихлопнуть ее.