Дом, в котором мы обитаем, невелик. Обстановка скудная. Часто голодно, но жажды не испытываем. У нас есть виноградник. Но виноград, который там растет, и вино из него — кислые. Его трудно продавать. Поэтому наше вино пьет обычно только отец. При этом он поет громко и прочувствованно. Мать стоит рядом. Ее лицо серое, как те камни, из которых выложен наш дом. У меня еще шесть братьев и сестер. И окрестные жители говорят: «Это — от вина, которое твой отец не может продать».

Я охотно помогаю матери. А эти шестеро не очень. Но ведь они глупы и ленивы; мне это на руку. Я и разделываюсь с ними по очереди. Потому что не терплю, когда мне мешают помогать матери, особенно на кухне. Я ношу дрова, чищу картошку, взвешиваю муку. Особенно я люблю помешивать варево, причем лучше всего, когда на кухне никого нет: тогда я быстренько пробую одну-две ложки. При этом порой обжигаюсь, но зато я почти всегда сыт. Мои сестрички и братишки злятся на меня, некоторые даже ревут от ярости. Но все это оттого, что они мало помогают матери.

Мой сосед по парте в школе, толстяк с глупыми глазами, всегда с деньгами. Его отец мясник, и пальцы у него как сосиски. Сестры моего напарника тоже толстухи, а губы у них закругляются, как резиновые валики. Все они пахнут свежей колбасой. И колбасный суп, который они едят дома прямо из кипящего чугунка, — это высший класс: в нем плавают куски мяса, кровяная кашица и раскромсанная колбаса. Частенько я бываю там и ем вместе с ними, а одна из толстушек, та, которая с губами как у негритянки, потихоньку толкает меня коленом под столом. Но мне это не мешает…

Я протягиваю руку. Она держится прямо и не дрожит. Вижу свою ладонь, не совсем чистую. Я поднимаю взгляд и вижу тростниковую палку, которая бьет по моей ладони. Больно, жжет. Палка опускается на ладонь еще и еще раз. На ней вздуваются красноватые полосы. Они перекрещиваются, ложатся параллельно, разбегаются в разные стороны — как улицы на географической карте. Боль пронизывает меня всего. Но я держу ладонь вытянутой. И она все же не дрожит.

Фрау, которой я принес пакет, сидит на диване. Она ощупывает мою руку. «Ты сильный», — говорит она. «Есть немного», — отвечаю я. Она сажает меня рядом с собой, пальцы ее скользят по моему сюртуку, по мускулам моей груди. «Ты действительно очень сильный», — повторяет она уже тише. «И вы тоже не очень слабая», — говорю я и хватаю ее за груди. «Нет», — отвечает она.

«После того как я, окончив школу, взялся управлять владениями отца, я без удивления узнал о том, что меня собираются уже в 1917 году призвать в армию и отправить на фронт. Я имел счастье быть принятым в армию и после короткой, но основательной военной подготовки был отправлен в часть, на Восточный фронт. Когда война официально окончилась, я не изменил военной форме, дрался в Верхней Силезии и очень рано примкнул к движению нашего фюрера. Чтобы обеспечить материально свое существование и одновременно послужить высоким политическим целям, я разъезжал с фирменными товарами по Южной Германии и занимался этим до тех пор, пока не пробил решительный час».

«У нас почти нечего жрать, — сказал отец, подкрепившись стаканом вина. — Наступают плохие времена, а вы растете слишком медленно. Если так пойдет и дальше, то нам в пору ложиться в гроб, причем с пустым брюхом. Но некоторые из вас, слава богу, уже достаточно взрослые, чтобы вступить в армию. Становитесь-ка добровольцами, вы, прожоры! И я надеюсь, что война еще не скоро кончится…»

Мы шатались от усталости. В глазах все плыло и рябило. Одежда прилипла к телу. Но, как сказал унтер-офицер, все это во имя отечества. Мы падали в грязь и вновь поднимались. Один совсем выдохся. Минут через пять и другой. Голос унтер-офицера срывается. Мы забираемся в уборные, стоящие на краю учебного плаца. «Вот, вот, туда! — орет унтер-офицер. — И головы засуньте в дырки унитазов, чтобы вы уяснили наконец, кто вы есть!» Шутник же этот дрессировщик!..

Он умеет играть на рояле, этот мой приятель с девичьим лицом. Он лупит по клавишам. И пустые бутылки, стоящие на крышке рояля, подпрыгивают. Я подхожу к инструменту и тыкаю двумя пальцами в правые клавиши. Они звучат как треснувшие стаканы. Я выпиваю и снова стучу двумя пальцами дальше по клавишам. Они опять звучат как треснувшие стаканы. Польская девка стоит в дверях. Ее зовут, кажется, Соня или как-то еще. Она уставилась на этот дрянной роялишко: он принадлежит ей. Мы затаскиваем ее на крышку рояля. Приятель с девичьим лицом продолжает играть на нем. У Сони глаза как у помешанной, но кричать она не может: мы засунули ей в рот носок. Она пытается дрыгать ногами, но мы крепко прижали их руками. И все это на рояле, который принадлежит ей же…

Один из лучших вояк, этот Хаузер, которого окрестили рубакой, — офицер, но он не чванится и стремится быть товарищем для всех. Но он — шишка на ровном месте и в каждом деле признанный авторитет. Правая рука его прострелена, посему пистолет он держит левой. Он знает Верхнюю Силезию как свои пять пальцев и обладает верным нюхом на людей, особенно если они принадлежат к германской нации. Мне доверено обеспечивать продовольствием всю команду Хаузера, которая хотя и немногочисленна, но все время находится в деле и поэтому обладает завидным аппетитом. Я — в своей стихии, и пока мы воюем, я занимаюсь снабжением.

«Унтер-офицер Катер, — обращается ко мне рубака Хаузер, — одно задание выполнено. Но за ним следуют другие, нужно только их придумать. Идешь со мной?»

Я утвердительно киваю. Быть взятым на дело самим рубакой Хаузером — большая честь, преимущество особого рода. Истинная Германия никогда не забудет своих героев. И вот мы перебираемся в Мюнхен.

Не только скромность мешает мне войти в круг приближенных фюрера Адольфа Гитлера. Рядом с рубакой Хаузером тоже дел хватает. Ведь мы участвуем в 9 ноября 1923 года и становимся арьергардом, который прикрывает отступление национал-социалистов и помогает избежать полной катастрофы. Вместе с Хаузером мне удается улизнуть от возмездия со стороны судебных органов. Проникнутый национальным духом фабрикант, владелец ликерного завода Штобмейер, помогает нам укрыться, и мы празднуем это событие, ибо Штобмейер и его дело пользуются уважением.

«Благородные капельки, — говорю я с признательностью. — Ароматные, от них остается тонкий привкус».

«Ты, приятель, понимаешь толк в апельсинах», — говорит мне Штобмейер как равному, хоть он и принадлежит к высшим сферам. Но здесь мы не мелочимся…

«Да, — отвечаю я скромно, — что умеем, то умеем. Это — моя специальность, ведь мой отец владеет виноградником вблизи Трира».

«Это здорово! — радуется Штобмейер. — Мне всегда нужны хорошие, надежные люди. Как ты на это смотришь?»

«А что? — говорю я не спеша. — Если я могу удружить приятелю, то почему бы не сделать этого?»

И вот годы на службе в фирме Штобмейера в Мюнхене. Штобмейеровская можжевеловая, штобмейеровская горькая, штобмейеровские настойки на травах — согласно этикетке 45-градусные. Начало скромное: портфель в руки — и пешочком. Затем — ящик с образцами и железная дорога, вагон третьего класса. А вскоре у меня первый в жизни автомобиль, правда, с прицепом для товаров. Через короткое время — собственная контора и долевое участие в трех филиалах. Секретарша. И наконец, собственный «мерседес», хотя поначалу без шофера. И плюс ко всему — пятнадцать процентов чистой прибыли.

Иметь девочек во всяких местах — сравнительно недорого и удобно. Но эту сеть нужно создавать и совершенствовать целеустремленно: сначала — примитивных торговочек, то тут, то там какую-нибудь буфетчицу, разных горничных в третьеклассных гостиницах. Это, так сказать, переходный период. И позже меня время от времени тянет к простым, скромным представительницам народа, они умеют делать существование приятным и удобным. Но и так называемый более классный контингент имеет свою прелесть, прежде всего — барменши, официантки, певички и танцовщицы. Бесспорно выше рангом — контрабасистки женской танцевальной капеллы, гастролирующие в Нюрнберге. Я считаюсь у них хорошо настроенным инструментом.