К этому часу у Эммелайн совершенно вылетела из головы дурацкая затея с сараем. Ее первым побуждением было тотчас же сказать Конистану, что все это вздор, и пусть Блайндерз проводит его в его спальню (дверь в дверь со спальней Соуэрби, разумеется!). Однако тот же бесенок, что весь день толкал ее на сомнительные проделки, вновь подал голос.

– Да, разумеется, милорд, – чинно ответила она. – Раз таково желание моего отца, я, как послушная дочь, должна повиноваться.

С этими словами она вновь сладко улыбнулась виконту, ее сердце пело в ожидании предстоящего веселья. Подумать только, как вытянется его лицо, когда она покажет ему соломенный тюфяк, кувшин воды и зеркало! Ради этого стоило прогуляться по росистой траве в легких туфельках!

– Вы, должно быть, смертельно устали, милорд, – проворковала Эммелайн. – Идемте! Я сейчас же провожу вас в вашу спальню.

– Признаюсь, я действительно готов отправиться на боковую. Вы очень добры.

О, как ликовало сердце Эммелайн!

Понадобилось несколько минут, чтобы захватить теплую шаль для Эммелайн. Кроме того, для соблюдения приличий она призвала на помощь горничную и лакея с двумя фонарями, чтобы освещать им путь к конюшне.

Озерный бриз зашелестел листвой вишневых деревьев, вдали заухал филин, на небе высыпали мириады звезд, своим кротким сиянием разогнавших мрак в долине даже в отсутствие луны.

Конистан остановил своих провожатых на полпути к цели и послал лакея и горничную вперед с приказом ожидать свою хозяйку возле конюшни.

– Хочу полюбоваться чудесным ночным небом, – объяснил он Эммелайн. – А эти фонари мне только мешают!

– Нет, Конистан! – прошептала Эммелайн. – Это же просто скандал! Чего вы пытаетесь добиться? Хотите, чтобы слуги начали перемывать нам кости? Что скажет мой отец?

Виконт только отмахнулся от ее тревог. Эммелайн была потрясена до глубины души, когда и горничная и лакей поспешили вперед по тропинке. Фонари раскачивались от быстрой ходьбы, их свет плясал на травянистой дорожке, словно они были прикреплены на корме лодки, попавшей в шторм на море. Что нашло на ее слуг, недоумевала Эммелайн, с какой стати они так проворно повинуются человеку, которого видят впервые? Ей вспомнилось, с каким восторгом описывала Конистана ее горничная, и у нее зародилось подозрение, что не только ее родители надеются на этот брак, но и вообще все домашние. При мысли о том, что приезд виконта породил столько ожиданий, ей стало не по себе.

Когда лакей и горничная отошли на значительное расстояние, Конистан сказал:

– Хоть мы с вами и на ножах, но хочу, чтобы вы кое-что узнали прежде, чем мы завтра скрестим клинки. На меня произвело неизгладимое впечатление все, что вы сделали для подготовки турнира, и я восхищен тем, как вы ухаживаете за своим садом. Кроме того, я совершенно очарован вашими родителями. Я вдруг понял, что за несколько часов, проведенных в их обществе, получил больше удовольствия, чем за последние несколько месяцев. И мне остается лишь пожелать, чтобы вы не смотрели на меня как на никчемного шалопая! Моя гордость, представьте себе, страдает от ваших постоянных упреков. И все же не могу не выразить искреннее восхищение вашими способностями и вашей семьей. Вам можно позавидовать.

Тут Эммелайн опять лишилась дара речи.

С тех пор, как этот господин появился в Фэйрфеллз, она не знала ни минуты покоя. Она была готова к обидным замечаниям, к высокомерному и вызывающему поведению, даже к колкостям, но только не к любезности и доброте.

– Вы сказали, что восхищаетесь мною, милорд? – уточнила она с кокетливым смешком, не в силах поверить, что это она, Эммелайн Пенрит, стоит на дорожке в поздний час в обществе самого неприятного из всех своих знакомых и выслушивает от него комплименты.

– Вам не следовало этого делать!

– Чего именно? – спросила Эммелайн, приходя в замешательство, потому что Конистан шагнул вперед и схватил ее за локоть, сжав его, словно тисками.

– Сэр! – воскликнула она, пораженная такой фамильярностью. – Что все это значит? Что вы себе позволяете?

Он не ответил ни на один из ее вопросов.

– Знаете, у вас есть одно совершенно неотразимое свойство: ваш голос звучит напевно. Я не перестаю восхищаться им с той самой минуты, как впервые появился здесь. Мне, конечно, следовало обратить на это внимание еще в Лондоне, но – увы! – всякий раз, когда мне случалось находиться в вашем обществе, вы напускали на себя неприступный вид. Стоило мне только взглянуть на вас, и в каждом вашем слове, обращенном ко мне, неизменно звучали ехидные нотки.

Ей бы следовало разозлиться, услыхав такую речь, но его глубокий, волнующий голос звучал очень тихо, и с каждым словом он подходил к ней все ближе и ближе, так что она оказалась совершенно сбитой с толку.

Все эти маневры должны были бы насторожить ее, заставить, быть может, призвать на помощь кого-нибудь из слуг, чтобы как-то освободиться от его ухаживаний, но решимость противостоять Конистану покинула душу Эммелайн в ту самую минуту, когда она услыхала: «Ваш голос звучит напевно».

Поймав и второй ее локоть, Конистан притянул девушку к себе совсем-совсем близко.

– В вашем голосе журчит смех, он перекатывается от слова к слову, как маленькое эхо, особенно когда вы пытаетесь поддеть меня. Я очарован, – Эммелайн уже ощущала его дыхание у себя на лице, – до глубины души, я полон неудержимого желания сорвать с ваших губ и унести с собой хоть толику излучаемой вами радости. Вот почему я сказал, что вам не следовало этого делать! Вы оказались в невыгодном положении, оставшись со мной наедине; теперь я не в силах устоять перед соблазном и собираюсь использовать свое преимущество, чтобы украсть у вас поцелуй, хотя и понимаю, что мне бы следовало воздержаться.

Когда его губы коснулись ее губ в нежнейшем из поцелуев, Эммелайн поняла, что ее первоначальное намерение – со всей силой наступить ему на ногу и потребовать, чтобы он убирался подальше со своими приставаниями – ни к чему бы не привело. Ее еще ни разу в жизни и никто не целовал, прикосновение губ Конистана просто не подлежало сравнению с чем бы то ни было. Каким нежным и мягким было это прикосновение, какие чувства оно пробуждало! Нечто подобное она ощущала всякий раз, когда ее посещали воспоминания о самых счастливых мгновениях ее жизни, например, о том, как чудесно было держать за руку мамочку, когда они впервые отправились вместе в цыганский табор, или танцевать с папочкой на выпускном балу, или гулять по полю, усыпанному весенними одуванчиками, и видеть, как ей кивают, качаясь на ветру, их веселые желтые головки. Новизна впечатления глубоко запала ей в сердце, разрушая возведенные вокруг него крепостные стены, подтачивая ее решимость никогда не вступать в брак. Если это и есть одна из радостей замужества, подумала Эммелайн, сколь многого ей предстоит лишиться!

Ночной ветерок подхватил ее золотистые локоны и заиграл концами шали, отделанными бахромой с кисточками, щекоча ее оголенные руки. Казалось, ее затягивает водоворот головокружительных, запретных ощущений, перевернувших все ее мысли и всякие представления о приличиях. Каким-то ей самой неведомым образом Эммелайн оказалась в объятиях Конистана, он крепко прижал ее к себе. Его губы продолжали ласкать ее, вновь и вновь касаясь ее губ. Ей вспомнилось, как они танцевали вальс в Лондоне, когда их шаги и все движения слились воедино, плавно перетекая друг в друга. Она прижалась к нему самым нескромным образом, наслаждаясь его объятиями. Мысли мчались бешеным галопом и в то же время оставались в одной точке, все ее внимание было поглощено движением его губ, скользивших поверх ее собственных. Какая-то часть ее души стремилась стряхнуть наваждение, другая же отчаянно желала продолжить запретный поцелуй до бесконечности. Ее охватило страстное нетерпение, какая-то ненасытная, неистовая жажда сжигала ее изнутри, и Эммелайн ничуть не удивилась, ощутив, как страх поднимается и растет у нее в душе громадной океанской волной, готовой вот-вот обрушиться на берег. Волна страха захлестнула и накрыла волну жажды: сама не сознавая, что делает, она вырвалась из объятий Конистана и стремительно отвернулась от него, подавив в груди крик ужаса.