Перед гидрой стоял сам российский президент. В одной руке он держал громадную кошелку, а второй швырял в нее доллары, на которые и лезла многоглавая гидра, проглотившая в налоговое свое брюхо страждущих трудящихся. Но до проглоченных доллары не доходили, где-то по дороге пропадали. Из кошелки в нижний левый угол плаката тянулись трубочки, к которым присосались закордонные воротилы и высасывали все, что могли. Сразу узнавались Сорос, Бжезинский, все последние президенты США и др. Ключевой же фигурой плаката смотрелся богатырь в красной рубахе до колен и без пояса, в сапожищах необъятного размера, которыми он попирал отчего-то гаишные жигуленки, из которых уползали и разбегались жалкие гаишники, а из их карманов вываливались те же доллары. Суть же плаката состояла в том, что богатырь в левой руке держал кувалду, размером в полтулова гидры, а в правой – факел. Композиционное сочетание богатырской ручищи и неподъемной кувалды в ее руках потрясало своею мощью. Каким взглядом богатырь терзал гидру нельзя и представить. Через несколько мгновений с гидрой будет покончено: кувалда в могучей мускулистой руке уже подлетала во всей своей могучей неотвратимости к тулову. Аж зажмуриться хотелось, чтоб не видеть, что сейчас случится с туловом, а случиться может лишь одно: сейчас от него останутся одни ошметки. Сразу, правда, вставал вопрос: а что же будет со съеденными, но живыми трудящимися, которые хотят жрать и денег просят? Но сразу же вопрос и отпадал, ибо ничего, кроме тех же ошметок остаться от них не может. Факел же, видимо, для того, чтобы ошметки вместе с останками трудящихся сжечь. А также ясно было, что если кто останется, то ни пенсии, ни жратвы им от богатыря не дождаться, ибо кроме как крушить и жечь, он вряд ли что умеет.

Творческая тайна сюжета навсегда останется тайной мамы и той силы, которая водила ее рукой. Суть же скандала для мамы такова: она потребовала фотокарточки тех, кого надо прижучить, что немедленно исполнили. Она вынимала из колоды фото, мгновенным броском-взглядом запечатляла в себе персонаж, в течение минуты переводила запечатленное на картон и подписывала. Но беда в том, что в этой колоде затесалось и фото шефа красных патриотов и оно оказалось последним (может, враги подкинули?). Механически, уставшая Зоина мама вставила в плакат и его, во всем мерзостно-карикатурном блеске. Мало того, он оказался в центре, без подписи (белая краска кончилась), самым большим и присутствовал на шее один, без соседа. Рисуя, мама экономила, и под конец-то и наэкономила в два раза больше места, чем для остальных харь-персонажей. Как и повелось со всеми мамиными работами, из-за спешки и размеров плакат целиком никто не оценивал. Утром плакат водрузили над лидером и его приближенными и они, естественно, видеть его не могли, ибо шли к мэрии как раз под ним. Шедшая сзади остальная группа соратников и рядовые члены в лице бывших трудящихся, съеденных гидрой, видели только пустую тыльную сторону плаката. Но зато сторонняя проходящая публика видела все! И из окон тоже. Вскоре пол-Москвы устремилось поглазеть на диво-дивное. К мэрии подходила несметная толпа, и первым, кто должен был сразу броситься в глаза зрителю, это, увы – лидер красных патриотов.

Старый мамин приятель-бизнесмен и одновременно ответственейшее лицо мэрии (у нас это запросто), с рюмкой коньяка в руке подошел к окну и увидел плакат. Остолбенело замер. Рюмка полетела на ковер, глаза приятеля полетели из орбит, челюсть отпала. Он зажмурил глаза и боднул головой туда-сюда. Открыл веки, приник лбом к окну и только тут расхохотался. Через несколько секунд он, держась за подоконник и, не отрывая глаз от плаката, конвульсивно дергался, исторгая изо рта больше плачущие звуки, чем хохот. Вошедший мэр изумленно уставился на маминого приятеля, затем подошел к окну и прошел те же стадии реакции, что и его подчиненный, только коньяку при нем не было. Наконец, оба рухнули на ковер и, захлебываясь, долго катались по персидскому ковру, даже успокоительным их отпаивать пришлось.

На улице же лидер красных патриотов, недоумевая, почему кругом стоит стон, плач и смех, который вполне можно было назвать ржаньем, вышел, наконец, из-под плаката к трибуне, но, увидев направление взглядов ржущих, обернулся к нему. И увидел себя. Сердцем он не страдал, нервы имел крепкие, мышцами лица управлял вполне, он только застыл привороженно, правда, комок слюны все-таки сглотнул. На плакате рядом с ним соседствовали хари его врагов: демокосмополитов, либерало-кадетов и прочих и даже некая неприятная символика в этом виделась. Главное, обидно было, что из-за размеров из его пасти торчало гораздо больше сожранных долларов, чем у соседей, что было исторической неправдой. Живые вражьи лидеры были здесь и тоже рядом, как на плакате, и тоже находились в истерике. Наконец, заржал и красный патриот. Те же, кому на плакате было не до смеха, проглоченные трудящиеся, смеялись пуще всех, может от того, что теперь им явно не дождаться ни пенсии, ни зарплаты. Так хоть посмеяться вдоволь.

А над истеричным хохотом стоял гул колоколов с соседних храмов, шла самая торжественная, самая сокровенная часть литургии: сходил Дух Святой на предложенные Честные Дары, которые воплощались в Тело и Кровь Христовы.

В ответ на ругань по телефону со стороны заказчиков, Зоина мама ответила руганью еще большей и, наконец, рявкнула, что все они, кто на плакате, одним миром мазаны и всех же их и послала куда подальше. Она была уже больше чем расстроена звонком Юлии Петровны, да еще дед Долой учудил! Самый первый звонок ей, после того, как она отправила шествие, был из дома престарелых. Звонил сам главврач, что являлось событием чрезвычайным. А оно и было чрезвычайным, она едва трубку не выронила: оказывается, дед Долой в себя пришел, стал различать предметы и окружающих, а также кое-что соображать. И первое, что он сообразил – вызвал бабку и результатом этого вызова явилось его решение (Решение, а? Каково!..) у попа исповедоваться. "Да ну и ладно, – сказала она себе после того, как отлегло от сообщения. – В конце концов, мне-то что? Ихней воли я не командир". Звонок же Юлии Петровны поверг ее в ужас. Да еще тут телефонные разборки с заказчиками. Появись Зоя перед ней в тот момент, ох, не известно, чем бы все это могло кончиться. Но Зоя появилась много позже. Она думала, что мамы еще нет дома и вдоволь накаталась на горке, всем при этом делая сообщение, что у нее сегодня именины. Подходя к дому, она почувствовала тревогу и беспокойство. Остановилась. Достала из кармана шубы бумажечку с молитвами, которые написала ей бабушка. Прочла вслух первую:

– "Святые мученики Севастьян и Зоя, молите Бога о мне".

Затем вторую:

– "Огради меня, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякаго зла".

Животворящего... Еще одно слово, вчера услышанное.

– Да, Заинька, – говорила тогда бабушка, – когда такими словами огородишь себя, то ничего не страшно. Эти ж слова не людьми придуманы, они нам с неба спущены. Божиим словом огородишься – в Руке Божией находишься, а если черным словом, то в лапе бесовской, – бабушка медленными плавными движениями перекрестилась.

Перекрестилась сейчас и Зоя, вздохнула и твердым шагом пошла домой, говоря про себя еще одну молитву из бумажечки:

– "Боже, милостив буди мне, грешной".

– Ну, здравствуй, мо-лит-вен-ница, – сама мама предполагала, что в ее голосе будет гораздо больше силы.

Возможно, большая часть ее, предназначавшаяся для дочери, в картину ушла.

– Здравствуй, – тихо сказала Зоя.

– Предательница.

– Я не предательница, мама, я была бы предательницей, если бы не крестилась.

– Это как же? – очень удивленно смотрели мамины глаза на дочь.

– Тогда бы я предала Христа.

Дернулась было мамина рука, однако дальнейшего движения пока не последовало.

– Ну-ка, покажи-ка его, хранителя вселенной. Я уж тут с бабкой твоей поговорила.

– Ты не будешь ее убивать, мама?