— Игнатий Пудович, — Клара Карловна замялась, — а можно вас спросить?

— Меня, как и вас, можно спрашивать обо всем.

— Вот Ванина мама, которая умерла, она ваша дочь?

— Да. Моим грехом была заражена. А исцелена опять же «Неупиваемой Чашей». Тихо отошла, исцеленная. Каждый день записочку на литургию подаю об ее упокоении. Молимся за нее.

— А зачем за умерших молиться? — спросил Петюня.

— Тем более, вы говорите: тихо отошла, — добавила учительница. — Ваня говорил, что она во сне к нему приходила и говорила, что всё хорошо.

— Молиться, Петюнь, за усопших надо, чтобы они после земной смерти Царство Небесное наследовали, потому что когда человек умирает, тело в земле хоронится, а душа к Богу идет. Вот чтоб на небо ее Господь направил, а не бесы в ад по грехам утянули, и молимся мы об умерших. Даже если такое во сне явление было матушке его, дочери моей, Царство ей Небесное, молитву нельзя оставлять. Явление — явлением, а видеть нам отсюда Царство Небесное не дано, а раз не видишь — молись. Молитва — это ж с Богом общение, то единственное, что и есть духовное занятие. А усопших своих во сне люди часто видят. Вот, смотрите, листочек с именем рядом с иконкой лежит — это как раз о таком явлении упоминание. Очень поучительная история. 

— Давно это было. Кончилась Пасхальная Светлая седмица. Отпраздновали, отгуляли Пасху. Кто праздновал ее на службе церковной, на каждодневном крестном ходе вокруг храма, радостью о Воскресении Христовом, ну, а большинство — гуляли, то бишь, объедались и опивались без меры, вовсе не думая о храме, и возглас «Христос Воскресе» для них был вроде тоста застольного, прости Господи. Об одном таком гулятеле и речь.

И вот наступил вторник после Фоминой недели, Красной горки, дня венчаний в православных храмах. А вторник этот — Радоница, день особого поминовения наших усопших. Все православные записочки подают на литургию и панихиды о покойниках своих, о родственниках и вообще, кого помнишь, усопших, заказывают. Мой заупокойный поминальник две тетрадки имен занимает. А тогда действующих храмов в Москве мало было, и у каждого — очередь в полкилометра, чтоб записочки подать. В нашем храме, помню, двадцать корзин записочек осталось после Радоницы...

Ну, вот... а гуляльщик этот, имя его Виктор, жил в коммунальной квартире, с соседкой старушкой; комнаты у каждого своя, а кухня общая. Вот выходит он поутру из комнаты своей и почти бежит к входной двери, торопится перед работой к дружку своему заглянуть, который пивом его обещал угостить. Всё прогулял гуляльщик Витя, а до зарплаты было еще далеко. Правда, зарплату тогда всю и вовремя платили.

— Витенька, соколик, записочку с упокойниками моими отнеси в храм. Чегой-то у меня сегодня с ногами плохо.

Соколик Витенька нехотя завернул на кухню:

— Давай, давай, Андревна, быстрей давай, некогда мне.

А старушка была древняя, малограмотная, подслеповатая, да и рука уже нетвердая. Только одно имя успела написать, сына своего, много лет назад умершего.

— С именинами тебя, Витенька. Дай всех допишу.

— Некогда, некогда, одного хватит, остальных так помянешь. Значит, говоришь, именинник? Ну что ж, лишний повод... гы...

Вздохнула старушка, дала имениннику рубль, чтоб в храм отдал, и тот соколиком упорхнул в дверь.

Та Радоница на 28-е апреля приходилась нового стиля (день переходящий — от Пасхи зависит), именины не только Виктора, но и папы моего, покойного Пуда. Пуд — это апостол Христов из числа семидесяти. Так что у меня тогда особое поминание получилось. Ну, а наш соколик Витенька опоздал к дружку, расстроился. Да не надолго. В кармане-то старушкин рубль! А тогда на рубль можно было три кружки пива купить. Что он и сделал.

— Сам помяну, — сказал он сам себе. — Поминки пивом — тоже поминки, гы...

А старушке-соседке решил просто соврать, что, мол, записочку отдал в храм, вместе с рублем. Решил — сделал.

...Ложится он вечером спать захмелевший, от пива раздобревший. Только глаза закрыл, как увидал перед собой скорбное и сердитое лицо человека. Будто и не во сне, а наяву. Человек долго в упор смотрел на него и сказал:

— Я тот, чье имя значится в записочке, что осталась в твоем кармане. Я сын твоей соседки. И меня тоже зовут Виктор. Сейчас мне плохо. Но мать моя меня почти вымолила. Сегодня был бы последний день, когда мне плохо. Я ждал произнесения своего имени на панихиде в храме. Не дождался. Теперь мне ждать Троицкой родительской субботы. Но теперь мы вместе будем ждать.

Тут лицо стало таять, растворяться, и вместо него Витенька увидал стоящие на воздухе... три кружки пива. Те кружки, того пива. Вдруг будто невидимая рука взяла первую кружку и выплеснула с силой ее содержимое в лицо имениннику. Следом вторая кружка сделала то же самое.

Если кто испытывал подобное, тот поймет, я не испытывал, но, наверное, это очень неприятно, когда тебе в лицо неожиданно, с интервалом в секунду выплескивают с силой две полные кружки пенистого пива. От этого долго приходят в себя. Но имениннику в себя прийти не дали, не дали даже пену стереть. Оказалось, пивная пена очень сильно жжет глаза, а когда еще ею нос забит, и дышать невозможно — это совсем тошно.

В следующую секунду третья кружка оказалась у рта именинника, та же невидимая рука бесцеремонно раздвинула его, и кружка сама собой нагнулась и начала медленно вливать содержимое в раскрытый рот. Кислотой обжигающей растеклось содержимое по нутру именинника. Напрасны были его дерганья, попытки закрыть рот и вообще вырваться из страшных пут невидимой руки. От дерганья только кашель усилился из задыхавшегося рта. В довесок рублевая монета вывалилась со дна третьей кружки. Она пролетела мимо рта и упала на то место, где у человека сердце. Будто на особом огне расплавляли монету. Необычная боль ударила в сердце, боль не физическая, а та боль, когда на душе скверно и не знаешь, куда от этой скверны деваться и как от нее избавиться. Некуда деться, никак не избавиться!

Вскочив с жутким криком, он долго откашливался и у сердца рукой махал, чтобы скинуть с него расплавленный соседкин рубль. А та так испугалась воплю именинника, что даже в дверь к нему заглянула.

— Что с тобой, Витенька? — участливо и испуганно спросила она его.

Тот молчал, часто дыша. Теперь он знал, что такое плохо, про которое только что услышал от покойного сына соседки. Наконец, еле выдавил из себя:

— Ничего, Андревна, так... сон дурной.

Но едва он снова закрыл глаза, как увидал стоящие на воздухе три его кружки пива, которые затем с ним проделали всё то же самое. Все его отчаянные попытки проснуться, ни к чему не привели, пока расплавленный рубль не прилип к его сердцу. И так всю ночь. Пять раз засыпал и все пять раз повторялось то же самое, и — не проснуться, пока расплавленная монетка по сердцу не ударит. Шестого раза дожидаться не стал, а встал с постели и начал ходить по комнате туда-сюда, ругая на чем свет стоит всё и вся, но только не себя.

Утром перед ним предстал выбор: или к врачу бежать, мол, с ума схожу, второй такой ночи не выдержу, или — в храм. Выбрал он второе. Тут-то мы с ним и встретились. Вижу, идет человек, всклокоченный, глаза злые, изможденные, едва ноги волочит. Подходит к вратам, а я как раз крестное знамение на себя кладу, чтоб в храм войти. Это обязательно надо. А он подходит ко мне и спрашивает:

— Когда Троицкая родительская суббота?

— Накануне Троицына дня, — говорю, — через сорок дней.

— Сорок дней?! — сплошной ужас выражало его перекошенное лицо. И дальше он забормотал про себя: — Сказал, вместе будем ждать! Ой!.. сорок дней!..

— Да поделись, мил человек, что с тобой!

Он и поделился. Тут и мне не по себе стало.

— К батюшке, — говорю, — идти надо. Исповедоваться тебе надо.

— И пройдет? — с сомнением спросил он.

— То мне неведомо, мил человек, — говорю. — Это духовное дело, это один Бог знает. А разрешить тебя от этого греха только священник может. Одно знаю точно: свой рубль положи вот, сейчас, в щелочку копилки, где написано «На ремонт храма».