Вот возвращается Диоген к Евдокии и говорит ей так:

— Если ты хочешь укрепить мою начинающуюся и слабую веру, то умоляю, пойдем со мной к умершей Фармине (так звали жену Диодора), и если ты воскресишь ее, окончательно уверую...

— Вот так, деточки, — Игнатий Пудович сокрушенно вздохнул и покачал головой. — Вот такие мы есть, во все времена, какие были, такие и остались: требователи чудес! «Подай нам еще!» Мало, что только что сам из головешки опять в человека обращен, мало того, что видел воочию, как остальные сгоревшие воскрешались — на твоих глазах! Ну, обратись ты так: «Евдокиюшка, дана тебе Богом, в Которого я теперь безусловно верю, великая сила. Употреби ее еще раз для Фармины!» Ан нет! Полсотни воскресших только что видел, а вера у него, оказывается, после всего этого «начинающаяся и слабая»! И вот только после еще одного воскрешения она у него окончательно утвердится!.. — Игнатий Пудович вновь тяжко вздохнул. — Это я, деточки, не к осуждению Диогена, а больше про себя... Ну да долготерпелив Господь наш и многомилостив. Пошла Евдокия к дому Диодора и теми же словами, что головешки в людей обращала, подняла и мертвую Фармину. Уж тут торжество веры было полное и окончательное. Крестились все: и Диоген со всем своим домом, и Диодор со своим, и весь остальной город.

Возвратилась Евдокия в свою обитель для монашеских молитвенных трудов, где и провела все остальные годы своей жизни. Если же в Илиополе какое нестроение случалось, кто-то «воду мутить» начинал, или еще что — обязательно Евдокию звали, и после ее прихода все нестроения кончались.

Через много лет после христианской кончины Диогена на его место вступил Викентий, закоренелый язычник и яростный гонитель христиан. И он послал своих солдат к Евдокии, отсечь ее честную главу, что и было сделано. Начиналась новая волна гонений, и новые мученики за Христа укрепляли теперь основание Церкви Православной.

— А почему у меня другая Евдокия? — расстроено спросила Евдокия-шестиклассница.

— Потому что родилась ты, когда память Евдокии, великой княгини, супруги Димитрия Донского. Тоже замечательная святая. Ну, а эта Евдокия, она как бы родоначальница святого имени, потому как жила гораздо раньше, во втором веке. Всего их три Евдокии. И две из них названы в честь нее, основательницы, преподобномученицы. Станешь такой как она, и в честь тебя будут детей своих называть. Правда, дело за малым, — Игнатий Пудович поднял палец вверх. — От грехов надо освободиться, а для этого: поститься, молиться, в смиренье облачиться, злом на зло отвечать не сметь, барахла не иметь, никого не обижать, Бога славить, себя ни во что не ставить, плакать о грехах, знать, что ты есть — прах... ух!.. И еще сто правил. И всегда помнить, что для всех нас сказал Господь: «Без Меня не можете творить ничего...»

— Вообще, когда русский человек что-то делает сам по себе, без благословения и заступничества Сил Небесных, всегда ерунда получается. Накуролесили мы без Бога, ох, как много! Ну, а когда молишь Бога, всегда есть Его подмога. И помощь угодников Его по молитве к Нему. А святых угодников у Святой Руси больше, чем во всем остальном мире. Вот бы чему радоваться, а не тем кичиться, что телебашню выше, чем у всех, отгрохали, и не о том печалиться, что где-то за морем нас потом на пять метров обскакали — выше построили, а о том, что на святых нынче оскудела Святая Русь. Чуть не сказал «бывшая», ан соврал бы. Ведь все же почившие угодники — живы у Бога, значит, и святость осталась.

Когда Наполеон пришел в 1812-м году завоевывать Русь нашу, народ тоже уже был совсем не такой, как в те времена, когда Царица Небесная по всенародной молитве без войска прогнала Тамерлана-завоевателя. Особенно ржа коснулась тех, которые и должны бы были быть опорой царского дела, — помещики, вместо того, чтобы на земле сидеть и хозяйскими делами заниматься, своим благочестием крестьянам пример показывать, стали по столицам на балах праздно свою жизнь прожигать. Были и такие, в которых дух Святой Руси не угас еще, но их становилось все меньше. Однако святые угодники не дремали, и меньше их не становилось... 

Наполеон стоял в своей обычной позе, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, и мрачно смотрел перед собой. Победитель Европы думал: «Вот стою я в сердце побежденной России, на Соборной кремлевской площади Москвы, но где же побежденные?». Москва, выгоревшая дотла, была пуста, окружающие бескрайние леса внешне были очень красивы, но в действительности очень враждебны...

«Где же этот старый сбитенщик?» — вчера попробовал русский сбитень — прокипяченную с медом и пряностями родниковую воду, и очень понравилось. Велел, чтоб и сегодня принес.

Медленно пошел по направлению к колокольне Ивана Великого: «Хоть на леса погляжу, обрыдли эти камни». Неуютно себя чувствовал властитель среди каменных православных храмов. Стоящая сзади свита — маршалы Бертье, Даву и Мортье — молча пошли вслед за императором, вполне разделяя его настроение, и вопросов не задавали. Когда поднялись на вершину колокольни, моросящий дождик кончился, и из-за облаков выглянуло солнце. Вид обгорелой черной Москвы был отвратителен, но еще более был отвратителен вид беснующейся пьяной солдатни. Наполеон не любил всех русских, но больше всех ненавидел сейчас генерал-губернатора Москвы Растопчина, который устроил пожар в своем городе. Гениально устроил, поджег всё, что горело, все противопожарные средства увез, а оставил огромный винный склад. И даже песком завалил, чтоб не взял его огонь. Склад давно расчищен и растаскивается, и из-за его огромных размеров его растащат еще очень не скоро. Даже Даву, самый жесткий из маршалов, не расстреливает пьяных офицеров-дебоширов — махнул рукой.

Наполеон отвернулся от гадкого зрелища великой армии и перевел взгляд на Воробьевы горы. И оторопело замер. Его рука вскинулась вперед и он истерично крикнул:

— Что это?! Откуда эти войска?! Почему Ней не доложил?! Он должен был заметить их раньше!

Маршалы испуганно переглянулись. Наполеон яростно топнул ногой:

— Не меньше трех армий! Да каких! Даву, Мортье! Немедленно поднимайте ваши корпуса, этот пьяный сброд. Чего уставились?

Бертье, начальник штаба всех императорских войск, двадцать лет сражаются бок о бок, пребывал в невероятном ужасе. Таким императора он еще не видел.

— Сир, — проговорил он сдавленным голосом, — там никого нет.

Даву же отчеканил по-всегдашнему бесстрастно и спокойно:

— Сир, я подниму своих спившихся мародеров, но там, куда Вы показываете, точно никого нет.

— Вы что скажете, Мортье?

— То же, что они, Ваше Величество.

— Что ж, я, по-вашему, спятил?!

Ужас в глазах Бертье был уже без меры, казалось, глаза сейчас лопнут, а жесткий, без эмоций взгляд Даву, говорил: «Если Вы настаиваете на Вашей галлюцинации, то — да, спятили».

Наполеон в бешенстве отвернулся от маршалов и почти заревел:

— Они приближаются! Да... три армии!

И тут маршалы увидели, что Наполеона вдруг начало трясти.

«Пропали! Действительно, спятил!..» — обреченно пронеслось в голове у Бертье.

— Они!.. они летят по воздуху! Видите! Головы в сиянии...

— Ваше Величество, опомнитесь! — пролепетал Бертье.

— Вижу вождя! Он весь в черном и с крестом... Вижу Его лицо, — челюсть Наполеона дрожала, он постоянно сглатывал слюну. — Они уже занимают полнеба! Где там шляются Мюрат с Неем?! За мной! — Наполеон рванулся к лестнице и побежал по ней вниз.

Совсем потерявшиеся Бертье и Мортье ринулись за ним. Даву шел не спеша, на ходу надевая перчатки. На половине лестницы Наполеон резко остановился. Бертье и Мортье едва не врезались в него. Император вновь смотрел туда, откуда на него по небу надвигались три армии во главе с вождем в черной одежде.

— Пропали. Нет никого, — сказал Наполеон своим обычным голосом.

— Я вне себя от радости, сир, — проговорил запыхавшийся Мортье.