— А ну-ка, быстро, шевелись! — испуганно закричал на свиту Дон Позоле.

Зависть и Обман положили Лень на пол сцены и начали делать ей искусственное дыхание.

Наконец, Дон Позоле нагнулся к Лени, приложил ухо к ее груди и заблеял радостно:

— Ух ты, золотце мое! Дышит!

— А может, бросим ее? — спросила Зависть. — Надоела.

— Что-о?! — взвился Дон Позоле. — Да из вас троих она самая главная! Всё, чем мы с вами кормимся, от нее, от Лени. Где она ни появляется, все ею заражаются, а уж потом ваш черед. Вот, проверим, — и Дон Позоле вновь обратился к зрителям. — Не чувствуете ли вы, ребятки, как по вам сладкая лень разливается, а?

Лень при этом замычала и сделала вялый призывный жест к зрителям. Зависть и Обман тоже «насели» на ребят;

— А завидки не берут ни на что, а?

— А обмануть никого не охота? — и Обман расплылся в радостной доверительной ухмылке.

— Нет! Пошли вон! — вдруг выкрикнул Петюня, сидевший рядом с Евдокией Николаевной.

Та взяла его за плечи и сказала:

— Т-сс.

Все злодеи растерянно уставились на Петюню.

— Что происходит, о великий Позоле? — спросила Зависть. — От этих людей я не чувствую прибавления сил. Этак и помереть недолго.

— М-да, крепкие ребята. Ну, да ничего, займемся свитой Деда Мороза. Там мальчишка и три девчонки, что эту елку наряжали. За мной! Догоняйте меня! — и Дон Позоле удалился со сцены.

За ним было рванулся Обман, но был остановлен Завистью:

— Куда? Твоя очередь!

— С удовольствием! — ответил Обман. — Да теперь и не уступлю, даже если попросишь!

— Ох, опять ведь врешь!

— А вот теперь и нет! Великий Позоле сказал, что кто будет носить Лень в тот день, когда мы Новый год сорвем, того самого потом носить будет какой-нибудь мальчишка, который нас очень любит. Так что отойди.

— Э, нет, тогда уж опять я. Садись, Лень-матушка. Зависть кряхтя взгромождает на себя Лень и видит пляшущего Обмана. Плюнула с досады, но делать нечего, попалась. И все втроем покинули сцену вслед за Позоле.

Четырех юных друзей Деда Мороза, мальчика Никиту и трех девочек: Веру, Надю и Любу, играли тоже пятиклашки.

Как отметила Евдокия Николаевна, играли очень естественно, то есть, они и не играли, а просто были сами собой — текст Игнатия Пудовича давал им такую возможность.

Когда перед детьми появился Дон Позоле со свитой, они упаковывали подарки для пришедших на праздник детей и вели беседу о том, что делать, если на всех не хватит.

— Кому не хватит — свое отдадим, — сказал Никита к неописуемому удивлению Дона Позоле.

— Им я сам займусь, — проскрежетал он, обращаясь к своей свите. — А вы... надо любой ценой заставить их, или их!.. — Дон Позоле прыжком (вот тебе и пенсионер!) обернулся к зрителям с вытянутой в их сторону рукой (зрители невольно отшатнулись — так эффектно он это сделал). — Любой ценой заставить хотя бы одну неправду сделать так, чтоб кто-нибудь кому-нибудь хоть раз позавидовал (при этом Зависть проблеяла злорадно: «О, всё сделаю, великий Позоле...»), чтоб кто-нибудь хоть самую малость поленился (при этом сидящая на загривке у Зависти Лень с дурной улыбкой что-то промычала)!

Но ничего у них не вышло с друзьями Деда Мороза, хотя поначалу они всё-таки и совратили их на одну зависть, одну ложь и одно проявление лени. При каждом совращении била барабанная дробь, и в зал летел жуткий хохот Дона Позоле, и все зрители теперь понимали, что за ужас из себя представляют всего одна зависть, одна ложь и одно проявление лени! Но еще они поняли (молодец Игнатий Пудович!), что настоящее покаяние убивает любой грех. А каялись пятиклашки, игравшие друзей Деда Мороза, очень искренне. И, когда мальчик на сцене плакал о сорвавшейся с его губ лжи, Евдокия Николаевна так и не поняла, играет он, или на самом деле плачет. И стало ясно зрителям, что не бывает маленького обмана, что и маленький обман может таким великаном оказаться, такой большой бедой обернуться!..

В общем, Дон Позоле был посрамлен, Лень издохла, и вся нечисть была с позором изгнана со сцены. Уходящий Дон Позоле грозил зрителям: «Еще встретимся! Куда вы от меня денетесь! Ужо я вам!». Угроза выглядела очень впечатляюще и вполне реально. Кто-то из зрителей первого ряда даже запустил ему вдогонку деревянным бруском, нечаянно оказавшимся под его стулом. (Потом, после представления, когда уселись трапезничать, пенсионер больше всего боялся быть узнанным, и всё время вертелся и отворачивался от пристальных взглядов некоторых мальчиков и девочек.)

Однако... Дон Позоле со свитой изгнан, а елочка — не зажглась! Евдокия Николаевна была очень озадачена, электрик за сценой — тоже. По тексту она ведь должна была зажечься. Озадачен был и Игнатий Пудович — Дед Мороз, а Новый год еще раз прохныкал, что, мол, зря ты, Дедушка, эту особую елку принес, как просто было бы с обыкновенной...

— Ребятки, — растерянно обратился Дед Мороз к залу. — А, может, кто из вас?..

— Я! — вскочил вдруг Петюня. — Я, Дедушка Мороз, сегодня брату позавидовал!

И только Петюня собрался зареветь, как елка взорвалась разноцветным светом. Именно взорвалась! Обалдевший электрик за сценой со страхом глядел на искрение света, которого было раз в десять больше, чем позволяла мощность хилых лампочек.

Евдокия Николаевна обнимала Петюню за плечи, прижимала его к себе и шептала ему, что он молодец, что это он своим покаянным выкриком елку зажег, а Петюня с повлажневшими глазами (но не заревел!) думал, как хорошо, что на этом празднике такая особая елка из Звенящего Бора. 

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч;

о, если бы ты был холоден, или горяч!

Но как ты тепл, а не горяч и не холоден,

то извергну тебя из уст Моих.

(Откр. 3, 15-16)

 Обычно жизнь человеческая течет тихо и однообразно. Но бывает, что случается взрыв, тихость и однообразность вдруг рассыпаются и перед человеком открывается совершенно неведомая ранее дорога жизни, о которой и не думалось, что она есть, что она вообще возможна. А она – вот она! Все, чем жил раньше, о чем думал, все переиначивается, переворачивается. И это может случиться в течение нескольких дней и даже часов. А то и минут. Это может случиться как со взрослым, так и с ребенком. То, о чем здесь речь, случилось с ребенком, с семилетней девочкой по имени Зоя.

На несколько часов Зоя оказалась у бабушки, с которой до этого не виделась целых два года – мама не возила. Зоя с мамой жили на другом конце Москвы. Зоина мама со своей мамой, Зоиной бабушкой, очень не ладила и почти не общалась, даже по телефону. А если и общалась, то общение было такое:

– Не утомляй и не утомляйся, не привезу я тебе Зайку! – так всегда называла Зою мама.

На том конце провода бабушка тягостно вздыхала:

– Да ну хоть чмокнуть ее в щечку, хоть пирожков моих отведать...

– Знаю я твои пирожки!.. Окрестишь ее втихоря, как меня тогда! Обложилась иконами!.. Мне и к дому твоему подходить тошно. Забыла молодость свою?!

Последняя реплика летела уже навстречу частым гудкам в трубке. После чего мама свирепо бросала свою трубку на рычаги.

Нет, бабушка не забыла свою молодость. Как можно забыть погоню за тобой с топором собственного мужа, когда он от дочери своей (будущей Зоиной мамы) узнает, что ее крестили: "И в водичку окунали, и крестик целовали..."

Своего дедушку Зоя видит два раза в месяц. Дедушка давно уже, еще до рождения Зои, определен в Дом ветеранов, куда и ходят они с мамой навещать его. Когда-то он был страстен и одержим (это слово мама очень любит), жизнь прожил огневую, но огонь весь прогорел и теперь он никого не узнает, даже Зою с мамой. Звали дедушку Долоем. Еще более страстный Зоин прадедушка так его назвал – Долой. Ну, понятное дело: долой чего-то старорежимно-враждебное. В детстве его Долойкой кликали. Дочь свою Долой назвал Поревидема, то есть Победа революции и демократии. Зоя это знала – мама постоянно напоминала, но ни разу Зоя не слышала этого "Поревидема" от тех, кто общался с ее мамой. Все звали ее Сашенькой, ибо Александрой она была наречена при крещении. За это наречение, за перечеркивание славного новоязовского имени и гонялся тогда за супругой дедушка Долой.