– Подумаю. Сначала с тобой разберусь. Ну!

Зоя вытащила нательный крестик на веревочке. Мама взяла его в руки и уперлась в него тяжким взглядом. Будто гвозди вбивала в руки и ноги Распятого, изображенного на кресте. Или так показалось уставшей уже Зое. Мама с силой дернула за крест, но веревочка не оборвалась

– Мама, если ты сорвешь его с меня, я другой одену.

Мама прикрыла глаза, часто задышав, постояла так немного и, подняв веки, спросила:

– Не отдашь?

– Нет.

– Это окончательно?

– Да.

– А чего слезу пускаешь?

– Я молюсь, мама.

И будто звон послышался в ушах мамы. Она секунду постояла, прислушиваясь, и тут ее прорвало. В доме мамы имелось много чего специфического для ее многочисленных хобби: например, охотничий нож фирмы "Золинген", а также кожа гренландского моржа, в виде плетеного упругого хлыста. После охоты вторая ее страсть была верховая езда. Она ходила в платный манеж и хлыст предназначался для понукания лошадей. Ни разу им не воспользовалась, ибо лошади безропотно слушали Зоину маму. И вот взлетел хлыст в маминых руках над обнаженным задом Зои, и сидела она на ней, как на лошади. Боль от первого удара была почти невыносимой. И после этого удара Зоя поняла и поверила, что теперь она вынесет все. Потому что – "почти". Полосующая сила моржового хлыста была едва ли слабее золингеновской стали, хотя, конечно, гвоздей кнут не рубил. Но и малой доли той жуткой силы, что обрушилась при первых ударах на Зоину обнаженность, хватило бы, чтобы превратить ее в кровавое месиво, а боль сделать непереносимой. Непереносимой – значит, нельзя перенести, значит, обязательно сделаешь то, что от тебя требуют, раз не перенес. И когда свистящая, полосующая сила касалась уже обнаженности, вырвалось из всего ее существа:

– Севастьян, Зоя, мученики родные, защитите!

Вырвалось не изо рта, а именно из всего существа: и сознания, и тела. Она и сама не понимала, как у нее это получилось, но даже страха она не чувствовала, уверенность была, что здесь они, Зоя и Севастьян, позови только – и веревочку ничем не оторвут и себя подставят на пути хлыста. Вот и получится "почти". Боль должна быть, это она точно знала, и боль очень сильная, но переносимая. Если нет боли, это не страдание за свой нательный крест, это комедия. И сам крест ее лежал сейчас на полу, а губы Зоины упирались в Распятого на нем, и через губы она чувствовала, как идет туда, где полосуется ее тело, заживляющая сила. Полосы кровавые оставались, но кровавого неизбежного месива не было. И вдруг удары прекратились и она услышала мужской голос:

– Э, э, Сашка, ты что, с ума сошла?!

И сразу голос ее мамы, сидевшей на Зоиной шее:

– Отстань!.. Отпусти!.. Ты как вошел?!

– Дверь открыта, вот как.

Зоя узнала голос. Это был голос старого маминого приятеля, идеологического направителя, ныне банкира и бизнесмена. Он все-таки стащил маму с Зоиной шеи, отнял хлыст и поднял Зою.

– Стоять можешь?

– Могу, – тихо ответила Зоя.

– А ты чего улыбаешься? Ты месяц сидеть не сможешь... Чем ты так мать довела?

– Она объявила себя христианкой! – яростно выкрикнула мама. – А христиан в моем доме не будет!

Старый приятель внимательно вгляделся в Зою, потом оглянулся на маму.

– М-да, – изрек он, жуя губами, – Зоя, подвешенная за волосы против Диоклетиана... – помолчал и спросил затем Зою: – Это серьезно?

– Да.

Ухмыльнулся.

– А, говорят, молодежь только рок пляшет, а тут вон младенцы...

– Я не младенец.

– Я вижу. Ладно, иди ложись, на пузо ложись и штаны не одевай... Тихо, Сашенька, уймись, сказал!

Когда Зоя ушла, встал перед мамой и сказал:

– Ну что, воительница с Богом, вырастила мученицу? Сиди, сиди, не рвись, я сказал! Не пущу. Лучше водки налей. И мне. Я еще принес... Не пороть надо, Сашенька, а на тормозах спускать.

– Скоро доспускаете, все пропускаете!..

– Эт-точно, уже вон как потекло. Одно сегодняшнее представление чего стоит. Ты теперь герой дня. Сам Сорос, между прочим, тебя по Москве ищет, хочет плакат купить за любые деньги. Я не дал его уничтожать, спрятал разобранный. Слушай, ну неужто я в самом деле такой, каким ты меня изобразила?

– Ты хуже.

– Гм, а, впрочем, вполне может быть. Все, кто в пирамиде власти, они, наверное, все такие. А чего ж ты себя намалевать забыла?

– А я вне пирамиды.

– Это точно. Ну так и не трожь пирамиду! А впрочем, ты не причем... Наша пирамида, Сашенька, она несокрушима была ни снизу, ни извне, ни диссидентами-подкопщиками, ни натовскими авианосцами. Ее можно расшатать только сверху, что и сделано. Однако пирамида все равно цела. Так, слушай, что, у твоей Зои так далеко зашло?

– Дальше некуда.

– Твоя маман обработала?

– Да.

– Слушай, а может, ну и пусть?

– Нет! Будет упорствовать – выгоню из дому. А еще одно "ну и пусть" – выгоню тебя.

– Тогда пока умолкаю. Выгонишь, когда допьем. А все-таки, Сашенька... Ну сама ж говорила, что от этой темы в этой стране никуда не скроешься. Нет, Зайки касаться не будем, не волнуйся... Ну чего ты вот эдак взъедаешься, тигрой вскидываешься, мустангом взбрыкиваешь? Да ты наливай, не перебивай... Шеф-то мой, ныне сверхпочетный пенсионер, прав ведь он, когда говорил, что тему эту вообще поднимать не надо, а коли будет надо, добавлял он, Мы эту тему сами поднимем Сверху. Все сверху, Сашенька. Возьмут и напишут в один прекрасный момент в центральной газете: "Ошибочка, мол, была, Он есть, оказывается". Ну а если Его нет, зачем же заострять, что Его нет, тем более хлыстом? Отвлечь надо, хоть на что – на игры, на лошадей, да хоть на тряпки, танцульки, мальчиков, раз тебе так непереносим Бог. Отвлечь, а не пороть. А мне, знаешь... наливай. Мне вот все равно, есть Он или нет. Устойчивости того, чему я служу, Он не нужен, но Он и не мешает устойчивости!.. И ты знаешь, – направитель почесал нос и вышло довольно смешно, – я, если хочешь, даже не совсем понимаю, зачем была тогда, в двадцатых, ну и позже, такая оголтелая борьба против Него, несуществующего. Столько народу вырезали... Они же, церковники, объявили лояльность власти, зачем их резать дальше? Не понимаю. Впрочем, на моем посту таких вопросов лучше не задавать... Слушай, Сашенька... наливай... а если все-таки вдруг выяснится, что Он вдруг есть, а?

– Объявят в центральной газете?

– Нет, ну, научно там выяснится, ну, какая разница... Не директивно, а реально – есть!

– Тогда я выражу Ему протест, – спокойно ответила Зоина мама, затягиваясь американской сигарой, принесенной гостем. – Протест в том, почему Он так прячется, почему вообще... мир во зле лежит, если Он – начальник мира? Почему, если Он – всесилен, то у Него заповеди такие?!

– Вообще-то, Сашенька, – задумчиво перебил приятель, – если бы я был всесилен, то я заповеди дал бы именно такие, только при таких заповедях возможен тот баланс в мире, который во зле лежит, как ты говоришь...

– Это не я, это Он говорит.

– Ну да... тот баланс, при котором мы еще не сожрали друг друга окончательно... Ну ладно, Сашенька, хватит воду в ступе толочь, остальное сама допьешь. Я ж к тебе по делу, картину я тебе пришел официально заказывать. Пользуйся, пока меня не турнули. Твоя тема, и резвиться можешь, как хочешь, никакой цензуры. Из жизни безработных в Греции и вообще, как там тошно жить. Сами греки и заказали, после сегодняшнего действа.

– Сами?

– Ну да. Социалисты ихние. Им ведь надо на свою страну побольше грязи, чтобы вылезти в князи. Во власти, то бишь, а уж потом... Только сделать надо быстренько. И чтоб, глядя на твою картину, выть хотелось, как тошно живется в Греции, как сегодня все выли от созерцания твоего плаката. И деньги огромные, Сашенька, и поездка в Грецию, во как. Воочию убедишься, как им плохо живется, гы...

– Слушай, – перебила его Зоина мама и как-то очень серьезно на него посмотрела, – а ты... а вот у тебя есть хоть что-нибудь, за что ты, ну не на смерть, а хотя бы...