Ничего этого не могла Зоя ни подумать, ни сказать, одного желала, чтобы взгляд ее на Юлию Петровну направленный, был хоть чуть-чуть таким, как у иерея Севастьяна.
– И что, эта девочка, Юлия на кресте, тоже жива по-твоему?
– Конечно! – воскликнула Зоя, – И она обязательно молится за вас. Ведь у нее диплом с отличием.
– Эх, меня там не было, я бы этих козлов-мучителей своей винтовкой!..
Да, не мог слышать этих слов учитель Юлии Петровны, которого она всегда называла великим и произносила так, что написать хотелось большими буквами! В гробу б перевернулся учитель от таких слов, да вот не осталось ничего ни от гроба, ни от того, что внутри, все сгнило. Всю свою жизнь ведь положил великий на то, чтоб девочка Юлечка всегда б была на месте тех, кого она сейчас назвала козлами.
Вздохнула Юлия Петровна и подвела итог:
– Ну, что ж, удачной тебе защиты диплома. Поглядим, – и увидела, как опять по щеке Зои из правого глаза ползет капелька. И будто звон-перезвон от ее падения. – Что слезу пускаешь, страшно?
– Нет, не страшно. Жалко.
– Меня?!
– Вас. Вдруг вы опоздаете?
– Куда это? – опешила Юлия Петровна
– Туда, где вас ждет мученица Юлия.
"Нет, как говорит, а? Как излагает, малявка..."
Вздохнула Юлия Петровна, развернулась и пошла прочь, чуть задержавшись взглядом на надписи на колоколе "ВО СЛАВУ БОЖИЮ". Всю дорогу она размышляла о Зое, о той Зое, которая предстала перед ней сегодня. Точнее, не размышляла, размышлять она сейчас не могла, она просто созерцала направленные на нее недетские глаза (да невозможно ж научить малолетку такому взгляду!), и слушала то, о чем она говорит (а это вообще ни в какие ворота!..). Ехала же Юлия Петровна к Зоиной бабушке, и, спроси ее сейчас, когда две трети дороги уже проехала – зачем, она бы вряд ли ответила. Сейчас она ехала, как бы по инерции, под впечатлением от того взрыва в ее возмутившейся душе, когда произнесено было слово "молитвенница". Услышав слово, она была готова тут же, хоть на чем, хоть на загривке беса, как Вакула, перенестись к Зоиной бабушке и – расправиться! Сейчас этого желания не было. Ну так зачем ехать-то, выйди, и – назад. Но не могла она этого сделать, мешало что-то, а что, она и сама не знала.
"Во денек! То сикилявка командует, то вообще, не пойми чего, всякое "чего-то". Стареем..."
"А за старостью – смерть, – вдруг услышала она голос внутри себя. – И быть может, сейчас, в этом вагоне, хватит инфаркт и – все".
Она закрыла глаза и тут увидела улыбку распятой Юлии. Улыбку крупным планом, губы распятой были прямо напротив глаз Юлии Петровны. На губах возникла вдруг голубица и, обхватив крыльями голову Юлии Петровны, устремилась вверх. "Куда ты, не хочу!.." Но через мгновенье уже совсем другое испытывало все ее существо: да как же можно не хотеть туда, откуда идет такой свет?! Но тут голубица отделилась от Юлии Петровны, точнее некая сила оторвала ее от голубицы, и дальше ввысь голубка полетела одна. "А я? А меня?!"
– Эй, бабуля, ау! Задремала? Все, приехали, конечная...
...Едва Юлия Петровна вошла в открытую дверь, она застыла у порога. Прямо на нее смотрели с иконы пронзенный стрелами юноша и подвешенная за волосы девушка, и черные пятна на них от запекшейся крови Севастьянушки-богомаза. И нимбы сияющие от голов юноши и девушки были тем светом, куда улетела голубица, и куда не пустили Юлию Петровну. И будто мать ее на коленях рыдает перед иконой о тяжко болящей Юлии..
– Здравствуйте, Юлия Петровна, мы ждем вас.
Очнулась. Перед ней стоял иерей Севастьян.
Зоина мама была не просто в ярости, но в бешенстве. Эти два состояния души отличаются друг от друга тем, что ярость хоть как-то контролируема. Во-первых, полный провал получился с плакатом, который надо было сделать за одну ночь. Она сделала. Она всегда делала все, что обещала. Идея плаката состояла в том, чтобы прижучить власть имущих казнокрадов, из-за которых не платят пенсий и зарплат. Заказывали плакат, как они сами себя называли, красные патриоты. Они обещали не воровать, платить все вовремя, снизить цены и не трогать Церковь. Последнего Зоина мама не поняла: что за перевертничество такое? Ей объяснили, что это – не перевертничество, а тонкая политика – до власти дорвемся, а там поглядим. Плакат сначала понесут с демонстрацией к мэрии, а затем растиражируют для всех городов и весей.
И мама прижучила. Плакат она сделала размером восемь на десять метров, сделала составным из восьми кусков, каждый длиной в четыре метра и высотой в два с половиной метра – как раз размер стены ее комнаты-мастерской. Куски выносили на улицу и там скрепляли между собой. А утром водрузили над толпой, то бишь над демонстрацией к мэрии.
Плакат получился многоплановым, в карикатурном стиле, как и положено, когда нужно прижучить. В центре плаката находилась многоголовая гидра, полупрозрачное, страшно-чешуйчато-перепончатое тулово которой представляло из себя явно здание налоговой полиции, недавно выстроенное, вычурное, огромное, со всякими наворотами и в общем-то нелепое, но стоившее жуткие миллионы долларов, что и обозначено было на тулове соответствующей цифрой, составленной из долларовых бумажек, которые горели, принося гидре очень сильную боль. Тулово было переполнено проглоченными трудящимися, которые тянули руки и орали своими несусветно тошнотворными злобными мордами (довели трудящихся – главная суть плаката), требуя свое. И при этом дрались друг с другом, а наиболее сообразительные рвались к выходу, а выход был не где-нибудь, а в заднем проходе у гидры. И перед выходом тоже дрались, еще более беспощадно.
Но венцом сего творчества Зоиной мамы явно оказались шеи и головы гидры. Всю ненависть, что жила в маме, а жило ее там предостаточно, вложила она в изображение шей и голов гидры. Сто шей гидры выходило из тулова, и о! каких шей! Шеи гидры – это всего лишь гнущиеся трубы. Можно ли их изобразить так, чтобы они вызывали не просто отвращение и гадливость, а оба эти ощущения, возведенные в куб? Можно, если за дело берется Зоина мама и окормляет это дело своей ненавистью. То, что на шеях красовались кровоточащие отвратительные язвы, отталкивающие бугры, источающие гной, всякие складки из рваной кожи и все такое прочее, все это ерунда, если в совокупности сие создание не пропитано небывалой силы ненавистью, которая тут же начинает дышать на зрителя, дышать чем-то совершенно уж ненадобным. Даже если бы на плакате вообще голов не было, все равно ничто, ранее сотворенное кистью, и близко стоять не могло с маминым плакатом по силе впечатления. Но головы-то были! И каждая шея завершалась двумя головами. На головах имелись все гадости, что несли на себе шеи. Ну и еще непередаваемая бесформенность, но главное – глаза и пасти.
Ничего нет страшнее человеческих глаз. А если в них еще вложена страшнота нечеловеческая, да с сохранением индивидуальности того, кого хотели нарисовать... А пасти хватали и жрали доллары, падающие сверху. А глаза, которых и зенками-то не назовешь, зыркали по трем направлениям: с жадным вожделением – на доллары, с остервенением – на головы, соседки по шеям, и с воющей тоской – назад, на тулово свое, на котором горели доллары, а это, чувствовалось, было довольно больно. А тоска, источавшаяся из кошмарных глаз, была в самом деле воющая. Всем, взирающим на плакат, казалось, что они ее слышат. Главное же, что несмотря на предельную обезображенность и карикатурность, все двести харь гидры, устремленных к долларам, были узнаваемы с первого взгляда. И еще: Зоина мама ухитрилась сделать так, что все узнаваемые были окарикатурены в сторону смеха, причем из возможностей и средств смехокарикатуры она выжала все, до последнего предела. Узнаваемые вызывали не просто смех, но истерику смеха. Вкупе с ощущением ужаса, воющей тоской и дыханием ненависти. А двести харь узнаваемых были вот кто: все президенты распавшегося Союза, кроме России (о нем позже), все российские министры, председатели комитетов и аппарат президента, а также все, ими недавно бывшие. Особенно досталось генералам. Их раззявленные пасти держали в зубах (из-за жадности) еще и генеральские фуражки, чтоб и туда сыпались доллары. Мама подрабатывала мытьем полов в Министерстве обороны и то, что видела и слышала там, приводило ее просто в неистовство. Кроме упомянутых, в число узнаваемых вошли: главари всех политических партий и общественных движений, избранные персоны из Государственной думы, все обозреватели и ведущие (без исключения) с телевидения, особенно впечатляющ был один с грузинской фамилией, но явно не грузин, самые известные трясуны-гитаристы, рок-вокалисты, народные артисты, писатели-поэты, банкиры центровых банков, губернаторы, прокуроры и, напоследок, верхний сосед Зоиной мамы, однажды спьяну заливший ее квартиру.
