«Зачем? Что это за ящик такой? Да и черт с ним», — думал Грубер, продолжая бежать, то и дело утопая в снегу.

Левая нога ныла, будто от усталости, но капитан понимал, что одна из пуль, летевших вслед, догнала его и ему теперь уже никуда не убежать. Однако он продолжал что есть силы двигаться к лесу и, когда до него оставалось примерно пятьдесят метров, начал терять сознание. Воздух вокруг словно уплотнился, ноги подкосились. Он перестал слышать скрип снега, а сам снег превратился в ванильное мороженое. Оно размазывалось по рукам, жирное и вязкое.

Грубер припал щекой к этому мороженому. Потом зачерпнул его рукой, стал жадно глотать. Сознание не уходило, а стрельба прекратилась. Последнее, что увидел капитан германских вооруженных сил, заброшенный недоброй к нему судьбой на опушку калужского леса, был удаляющийся в сторону деревни бронетранспортер. А потом кто-то бережно приподнял его и с выражением тоски и сострадания посмотрел в глаза.

Очередь на паспортный контроль международного аэропорта Мюнхена на девяносто процентов состояла из граждан России и сопредельных государств. Граждан отличала различная степень помятости и алкогольного опьянения.

Над неровной змейкой из приблизительно ста пассажиров только что прибывшего в столицу Баварии рейса компании «Аэрофлот» витали ароматы дорогих напитков и духов. Очередь также объединял… нет, не страх, конечно, а некоторая неуверенность, съеженность. Словно все, кому в этот час предстояло общение с полицейскими в зелено-бежевой форме, в чем-то провинились и перед ними, и перед всем Европейским союзом.

Эти чувства, судя по всему, не разделяли только двое сильно пьяных мужчин. Они громко разговаривали и смеялись, а также безуспешно пытались завязать беседу с соседями по очереди. Один из них поминутно ронял на мраморный пол то маленький кейс, то дорогое пальто, которое ни в какую не желало спокойно висеть на согнутой в локте руке.

— Нихт шиссен! — смеясь, воскликнул его товарищ в тот момент, когда кейс в очередной раз с громким звуком брякнулся на пол.

— Не ори, дурак, — будто бы протрезвев на секунду, зашипел тот на него и с тревогой посмотрел в сторону будок с «полицаями».

Антон был уже совсем близок к заветным стеклянным будкам. В одной из них сидел рыжеволосый парень, колоритный до чрезвычайности, с оттопыренными ушами, веснушчатый, в маленьких круглых очках.

«Каску бы ему и рукава закатать, — невольно подумал Антон, — и можно в кино про войну сниматься — чистый “фриц” или “ганс”».

Война закончилась десятки лет назад, а в народе до сих пор живут все эти неприятные ассоциации. А тут еще очередь из внуков и внучек победителей, которые вынуждены безропотно отвечать на вопросы внуков и внучек побежденных и находиться в их власти, пусть недолго, каких-то несколько минут, расплачиваясь за желание провести в этой стране неделю-другую.

— Гутен таг. Какова цель вашего визита в Германию?

— Октоберфест…

— А, Октоберфест, гут.

Рыжий офицер шлепнул в паспорт штамп, подтверждающий пересечение границы, и даже улыбнулся, как мог.

Хорошо, что в этот раз Антон вел себя хитрей, чем в первую поездку в Германию. Тогда, проходя «границу», он честно признался офицеру, что приехал на немецкую землю «по бизнесу». Немец тогда заметно напрягся, стал расспрашивать, что за бизнес такой, как партнерская фирма называется, и так далее. Спросил, как зовут директора. Антон был после самолета не совсем трезв, но исконно германскую фамилию директора вспомнил сразу, так как был типичным представителем поколения сериала «Семнадцать мгновений весны», раскрутившим в СССР самые ходовые немецкие имена и фамилии.

Отель «Кемпински» находился на территории аэропорта. Пять минут по красивым галереям с магазинами и кафе, а потом надо пройти через площадь между терминалами, подняться по лестнице, и вот уже перед тобой искусственные пальмы, подпирающие стеклянный свод грамотно спроектированной современной гостиницы. Еще у стойки регистрации Антон позволил себе мысли о здешнем пиве вайхенштефанер, обладающем неповторимым, божественным вкусом, и традиционных мюнхенских колбасках — вайсвюрсте — со сладкой горчицей, разумеется.

Через двадцать минут он сидел в лобби-баре, в красном крутящемся кресле, попивал пиво, поглядывал на экран телевизора и, в предвкушении апогея нехитрого человеческого счастья, ожидал кастрюльку с колбасками. Отсюда, из мягкого мюнхенского вечера, Москва показалась необычайно далекой, хотя лету до нее всего каких-нибудь три часа. Немцы преимущественно общались друг с другом полушепотом, и Антон наслаждался возможностью привести в порядок собственные мысли. Это ему нравилось. Но радость продолжалась ровно до того момента, как он — нет, даже не увидел — почувствовал соотечественника, неотвратимо приближающегося к столику.

— Русский? Привет.

На Антона смотрели славянские глаза, обладателю которых было около сорока.

— Российский. Здравствуйте.

— Сразу видно — свои. Присяду?

— Ну, садитесь, конечно…

Парень отодвинул от стола металлический стульчик, сел, оглянулся в поисках официанта.

— К тебе подходили уже?

— Подходили.

— Ясно… Я не мешаю? Нет? Хорошо. А то тут совсем не с кем поговорить, а спать пока неохота. Я в командировке. Еще три дня здесь. Завтра, может, поеду на Октоберфест. Хотя херня все это — кругом немцы, бухие все, грязь. На что там смотреть? И по деньгам… Че там дадут? Ну, курицу или бутерброд к пиву, на выбор, за семь евро. Стоит так же, как в любой пивнушке. Ты на Октоберфест приехал?

С самого начала этого нелепого разговора Антону показалось, что он своего нежданного собеседника уже где-то видел. В наружности парня не было ничего примечательного, ничего отталкивающего — обычный российский мужичок, с советской психологией, крепко сбитый, разговорчивый, — но на активное общение его вид почему-то не провоцировал. Что-то чуждое было в этом человеке. Этакое залихватское всезнайство, замешанное на панибратстве с первым встречным.

Но человек задал вопрос, и отвечать надо.

— Нет, не на Октоберфест. Ты же сам говоришь, делать там нечего. Я тоже тут по работе.

Антону пришлось перейти на «ты». Он не любил переходить на «ты» вот так запросто. Коробило, когда в иных друзьях его, причем почему-то в ресторанах, при общении с официантами просыпалось это невесть откуда бравшееся купеческое: «Значит так: принеси-ка мне это, подай то; ты, вообще, поставь тут че-нить…» и тому подобное. Но с этим фруктом, портившим его тихий вечер в аэропорту, иначе нельзя. Раз уж «свои», надо на «ты»…

Подошел официант. Принес колбаски. Парень оживился:

— Так, это что? Колбаски. Ага. Слушай, смотри сюда, мне вот тоже цвай вюрсте унд бир, цвай бир, — и уже обращаясь к Антону: — Понимает…

Официант кивнул и удалился.

— Точно понимает. Гитлер капут, — неожиданный собеседник являл собой полную непосредственность.

— Тут с этими «капутами» осторожней, — поморщился Антон. — Они не любят. Переживают очень многие. Война для них вроде национального позора до сих пор, у них даже канцлер…

— Слушай, земляк, да хрен бы с ним. Нормальные колбаски? Я эти колбаски вообще-то не люблю. Из чего их делают? И горчицу к ним дают сладкую. Это не горчица. У нас горчица в столовой при отделе — вот это да! «Вырви глаз» ее называют! И на закуску хорошо… Офигительно вкусно. На хлеб можно просто намазать, и ничего больше вообще не надо. Ты пиво какое взял? Я не спросил у него, какое пиво, то есть не сказал, какое пиво нести. У тебя какое?

— Да тут местное все хорошее… Особенно то, что в мини-баре, как ни странно. Но здесь его почему-то нет. «Вайхенштефанер…»

Антон неожиданно вспомнил, где видел этого парня.

«Стоп. Так… при отделе в столовой, говоришь?»

Пару недель назад, после ужина в ресторане «Генацвале», где он, из солидарности с уважаемым согласно советской традиции, а в ту пору сильно гонимым братским грузинским народом, выпил полтора бокала «домашнего» вина, его машину тормознул патруль ДПС на предмет проверки водителя на трезвость. В принципе, после одной неприятности, случившейся с ним в начале карьеры водителя, Антон не садился за руль после выпивки, но тут как-то так все сложилось. Расслабился, плюс что такое полтора бокала красного для восьмидесяти килограммов веса?