Лишь в редкие моменты, под настроение, чаще после двухсот граммов шнапса, ветераны кое-что рассказывали о своих злоключениях.

Русские бывали и жестоки, и великодушны одновременно, и в противоречивом смешении диаметрально противоположных поступков раскрывались перед немцами в новом, еще более загадочном свете. Иные конвойные могли с прибаутками да шутками пристрелить умирающего пленного, но тех, кто еще имел силы волочить ноги, терпеливо доставляли в лагеря, где кормили не хуже, чем советских солдат, и уж точно лучше, чем «своих» заключенных.

У офицеров поверженной 6-й армии не отобрали боевые награды и, если не считать редких тычков прикладами в спину, обращались корректно. Утверждали, что немцев в советских лагерях будут перековывать в большевистскую веру. Еще говорили, мол, поскольку Сталин велел считать попавших в плен русских предателями, за жестокое обращение с ними в германских лагерях мстить пленным немцам было не принято. Все это, конечно, объясняло деликатное отношение к военнопленным. Но лишь частично. Ведь если подумать, то чем можно было объяснить слезы русских женщин, провожающих взглядами колонны захваченных в плен немцев, чей жалкий вид вызывал у них сочувствие? Кто знает, быть может, именно этот Фриц или Ганс сделал ее вдовой, а она стоит, смотрит и с жалостью качает головой. И непонятно, чем было это православное всепрощение, встречающееся на территории победившего атеизма: свидетельством силы этого народа или же отражением его слабости перед прагматичной западной цивилизацией?

Те, кому посчастливилось скрыться по пути в лагерь или избежать плена, были свидетелями и не таких парадоксов. Но их душа устала, и сознание не стремилось вникать в глубинную суть происходящего. Тем более они не желали до дна душевного раскрываться перед теми, кого считали «тыловыми крысами».

На смену восхищению, симпатии и сочувствию, первоначально возникшим у Отто и Ральфа при виде героев, чудом добравшихся до своих после окружения 6-й армии Паулюса, быстро пришли безразличие и даже враждебность. В конце концов, друзья не виноваты в том, что судьбе и командованию было угодно целый год держать их за линией фронта. На войне ведь солдату и даже ефрейтору — оплоту и гаранту порядка в строевых частях — не позволено самостоятельно выбирать место дислокации.

Кому-то даже чрезмерно везет. Так, несмотря на обещанную отправку на фронт, Ральф и Отто провели в Жиздре еще несколько месяцев, пока, наконец, их не перебросили в город Воронеж. Весной на московском направлении германское командование ограничивалось проведением лишь отдельных операций, целью которых было вытеснение советских частей, глубоко вклинившихся в оборону вермахта. Но друзья не принимали участия даже в этих локальных схватках. Они еще раза три наведывались в район Хизны, причем два раза из трех сопровождали колонны, идущие в сторону Барятино.

Относительно спокойная жизнь продолжалась до поздней осени 1942 года, когда, наконец, был дан приказ грузиться в Зикеево в эшелоны, следующие на юг.

Мотострелковые части, вошедшие в уже занятый город, нашли Воронеж практически полностью разрушенным ударами с воздуха и артиллерийскими обстрелами. Несколько сохранившихся домов, в том числе бывшие оружейные склады, построенные здесь еще в начале XVIII века, были оборудованы под штабы и госпитали.

В Воронеже друзей разделили. Ральфа назначили командовать взводом охраны, в зоне ответственности которого находился офицерский клуб, а Отто был вынужден нести службу на северной окраине города, лишь изредка имея возможность ночевать в отапливаемой избе. Чаще всего он коротал часы отдыха в землянке, а то и в окопе, укрывшись запорошенной снегом периной.

Отто и Ральф виделись редко, к тому же последний старался все свободное время проводить в обществе местной девушки, работающей в клубе то ли уборщицей, то ли посудомойкой.

Зимой случилась непоправимая сталинградская трагедия. Тогда-то в их часть попали первые «счастливчики», сумевшие ее пережить.

Новый, 1943-й, год не принес облегчения. Немцы спешно покидали город, а за ними буквально по пятам следовали набравшиеся опыта части Красной армии. Это была совсем не та армия, с которой довелось сражаться весной и летом 1942-го. Тогда русские действовали неорганизованно, бросали в атаки тысячи людей, не проводя интенсивных артподготовок, другими словами, выравнивая фронт и затыкая дыры человеческой массой. Зимой 1943 года все было не так. Советская артиллерия и авиация наносили массированные удары по обороняющемуся противнику. И только потом, когда, казалось, уцелевших можно брать голыми руками, советские командиры бросали в атаку танки и пехоту.

Именно зимой 1943 года пришло время платить за тыловой комфорт.

Их полк отступал. Командование всеми силами пыталось поддерживать порядок, дисциплину и боеспособность. И рассчитывать приходилось на сознательность солдат и оказавшееся в дефиците чувство долга. Лишения сближали подчиненных и командиров, и наиболее дальновидные умерили начальственные амбиции. Чрезмерная строгость в обстановке перманентной борьбы за выживание могла спровоцировать неадекватную реакцию со стороны обмороженной, обескровленной и до предела озлобленной солдатской массы.

По мере отступления полк редел. Всякий раз, просыпаясь утром и дрожа от холода, Ральф видел, что несколько человек так и оставались лежать без движения. Когда была возможность, их хоронили, устанавливая на могилах кресты или обычные палки, на которые вешали солдатские каски.

В дни, когда природа переставала лютовать, стихали ветры, выпадал снег и ослабевали морозы, полк активно беспокоили партизаны, устраивая коварные засады. Иногда налетали вражеские «яки» и «илы», чтобы беспощадно бомбить и расстреливать отступающих.

По календарю вроде бы наступила весна, но еще недели две стояли страшные морозы. В это время на фронте было относительное затишье. Регулярные части противника не беспокоили, да и партизаны отсиживались в лесу. Однако жить легче не стало. Масло в двигателях бронемашин и грузовиков опять замерзало. Катастрофически не хватало топлива, из-за чего пришлось взорвать часть техники, оставив только самое необходимое для прикрытия и транспортировки раненых и больных.

Однажды вечером, после многокилометрового броска, когда командованию пора было уж дать приказ о передышке, в стороне от дороги показалось два десятка домов. Перспектива провести хотя бы одну ночь под крышей, затопить печь, просушить одежду (солдаты не снимали ее уже несколько недель) заставила командиров организовать в деревне разведку. Оказалось, там почти никто не живет. Большинство изб пустовало. Их окна были заколочены.

Немногочисленных обитателей без особых церемоний заставили собраться под одной крышей под присмотром часовых. Немцы боялись, что кто-нибудь из местных предпримет попытку предупредить партизан. Выставив охранение, командование отдало приказ отдыхать. Раненых разместили в теплых домах. Покинутые избы поделили между собой здоровые солдаты и офицеры. Заняв один из домов, Ральф решил не терять времени и распорядился организовать прямо в сенях некое подобие ванной комнаты. С большим трудом удалось затопить печь. Два часа ушло на то, чтобы вскипятить воду во всех емкостях, какие были найдены в доме. Совершенно голые, солдаты взвода ефрейтора Мюллера, чья одежда была развешена для просушки по всему помещению, выстроились в длинную очередь к металлическому корыту. Они испытывали невиданное наслаждение от устроенной процедуры. Очередной счастливчик вставал в корыто, а товарищ окатывал его с головы до ног горячей водой. Скорее всего, корыто предназначалось для купания новорожденных — такое оно было маленькое и узкое. Несмотря на неудобство и на то, что процедура продолжалась всего несколько секунд и в итоге не могла спасти ни от грязи, ни от вшей, люди после нее чувствовали себя будто заново рожденными.

Так человеческая способность приспосабливаться к любым, даже предельно невыносимым условиям и извечная жажда праздников для души и тела помогала смертным сохранить рассудок даже во время той страшной войны, где обычные солдаты Ральф Мюллер и его друг Отто, позабыв о ее «великом» смысле, просто мечтали вернуться домой.