Екатерина Михайловна перевела дух.

— Вы понимаете, тогда я не придала значения его словам. Мне все время плакать хотелось, в горле ком… Что делать, куда бежать, не знала. Думала, вот угораздило дуру влюбиться в немца, во врага! А еще эти его слова, дескать, «передай родным»… Ну как я могла серьезно слушать такое? Можно подумать, родные его жили в Ельце или в Ефремове. Но бумаги взяла. Потом пришли наши. Ох, не знаю, как и рассказать, что я чувствовала! И радость — ведь скоро войне конец, и печаль, что я совсем одинокая. Мне ведь даже не с кем было поделиться — сразу бы осудили. Сестренка, Лизонька, та, само собой, делала вид, будто сочувствует, но я-то знала, что она меня осуждает. Вокруг праздник, веселье, но и горе у тех, кого немцы убили. А я по ночам одна своего немца вспоминаю и мысленно все его целую. Бывало, ненавидела себя за это. Когда первый допрос был, поняла, что не простят меня. Вспомнила про бумаги, в мешковину завернула, положила в железную банку из-под конфет и вечером тайком понесла ее в церкву прятать…

— В церковь? В Воронеже?

— Конечно. А куда же еще? Потом был лагерь. Вернулась домой только через десять лет. Про бумаги даже не вспоминала. Каюсь, забыла, но люди и не такое забывали. А еще Лизонька через меня погибла. Из-за моей любви окаянной! После того как ее выпустили, сестра прожила еще два года и померла. Тяжело, не могу об этом говорить…

Екатерина Михайловна помолчала, потом поднялась с диванчика, подошла к старому, видимо, еще дореволюционному, комоду, открыла ящик и вытащила прозрачный полиэтиленовый пакет. В нем были выцветшие фотографии.

— Вот Лиза моя, а это родители. Папа был георгиевский кавалер. Фотокарточка сделана в 1916 году, как раз в тот день, когда он вернулся с войны по ранению… Мама еще маленькая, с бабушкой. Вот я, еще до войны. Это в тридцать девятом году в Репном, на субботнике. А фотографий Ральфа у меня нет. Честно говоря, я его забыла за столько лет, только образ неясный оставался. А когда увидела вас, — женщина кивнула в сторону приятеля Антона, — так сразу вспомнила.

— Екатерина Михайловна, а в какой церкви вы спрятали документы? — подал голос Антон.

— Так в этой, в Адмиралтейской… Там службы не шли, наверное, с сорокового года.

— Это на набережной, — пояснил Игорь, — где Петр строил корабли. Мы там были с тобой и с Юркой, когда вы ко мне приезжали на юбилей.

— Я помню, — Антон взял чашечку с чаем, сделал глоток. — А как вы думаете, есть шанс их найти?

— Документы-то? Не знаю. Правда, я точно помню, где спрятала. Другое дело, что Адмиралтейскую не раз реставрировали, но хуже всего, что фундамент затопляло. Все уж сто раз могло пропасть. Ну вот, я когда прибежала в церкву, там никого не было. Помню, ветер гуляет, темно внутри, а мне все нипочем, не страшно. Там, прямо под иконостасом, между полом и стеной пустота. Я рукой пошарила — вроде можно, и положила коробочку. В самой серединке. И так ее далеко постаралась задвинуть.

— Так, наверное, давно уж кто-нибудь нашел вашу коробочку.

— Не думаю. Пол крепкий, разбирать бы не стали. Если только плитку сверху положили. Грешна я, в церкви той с тех пор не была ни разу, не знаю. А в тот вечер, когда выходила из нее, вдруг солнышко появилось, а до того неделю метель мела. И так на кресте засверкало ярко… Мне, как бы вам сказать, так стало благостно на душе. Подумалось: «А, будь что будет, все равно ведь — конец один, а Бог на небе есть, он меня рассудит». Видно, мне Господь послал силы тогда, чтобы я все вынесла. И ведь вынесла бабка, всех пережила!

— Екатерина Михайловна, — Ральф аккуратно взял женщину за руку. — Можно вас попросить об одной вещи?

— Конечно, сынок, конечно, что такое?

— Можно взять одну из ваших фотографий?

— Да, конечно, можно. Берите любую.

— Можно я возьму эту, довоенную? — Ральф отложил карточку, на которой молодая воронежская девчушка дерзко улыбалась фотографу. — Какая вы красивая!

— Так, дорогой Ральф, твой дядя неспроста со мной любил поговорить… Впрочем, что я несу ерунду, старая карга. Давайте лучше еще чайку согрею.

— Нет, спасибо вам, Екатерина Михайловна, — Антон поднялся и сделал своим спутникам знак последовать его примеру, — нам пора.

— Ну раз пора, значит пора. Я провожу.

У самой двери женщина остановилась, посмотрела поочередно на друзей и обратилась к Антону:

— Будьте аккуратней. И его берегите. Все-таки немец, гость, мало ли чего, ладно? Я ведь чувствую, не удержитесь, полезете в церкву… Помните, это прямо посередине иконостаса. С богом!

В церковь решили проникнуть поздно вечером. Когда сгустились сумерки, участники «операции» вышли из «Арт-Отеля», где располагался их временный штаб. Антон то и дело озирался по сторонам, опасаясь слежки со стороны загадочного немецкого старичка и его широколицего спутника.

Игорь припарковал машину прямо на набережной, у монумента, установленного в честь колыбели русского флота. Шесть куполов церкви, как и сто лет назад, возвышались над местностью и казались незыблемыми, вечными. Трудно было поверить, что во время войны Адмиралтейская, а точнее, Успенская церковь была наполовину разрушена: обвалилась крыша, сгорело несколько куполов, потрескались стены. Но самая старинная ее часть, где располагался иконостас и где, по преданию, сам царь Петр Алексеевич любил петь в хоре на клиросе, не пострадала. Она пережила пожары, войну, разливы реки.

— Игорь, у тебя есть идеи, как аккуратненько и незаметно туда проникнуть? — спросил Антон, когда заговорщики подходили к церкви.

— Видишь, что это? — Игорь достал из кармана большой висячий замок, который в России традиционно называют амбарным. — Там такой же. Ломиком его скинем, а после этот поставим. Сторожа нет, но может, правда, ездить патруль. Периодически.

— Ломиком… Ну, что ж, давай попробуем.

Замок не хотел поддаваться без шума. Он отскочил и упал с таким грохотом, что всем показалось, будто сейчас к Успенской церкви нагрянет вся милиция города и области. Выждав какое-то время в стороне для верности, Игорь и Антон зашли внутрь. Ральфа на время разведки было решено оставить на улице, «на шухере».

В действительности же Антон не хотел вовлекать иностранного гражданина в возможные ситуации с участием представителей власти, нагрянь они сюда неожиданно. Он попросил Ральфа прикрыть за ними дверь, повесить на нее новый замок и следить за происходящим, но ни при каких обстоятельствах не вмешиваться.

— Если нас поймают, жди десять минут и возвращайся в отель. И ничего не предпринимай, — строго проинструктировал он Ральфа и скрылся за дверью церкви.

Свет от фонарей причудливо скакал по церковным стенам. Было ясно, что средств на полную реставрацию внутреннего убранства этого замечательного храма не хватало. Антон и Игорь стояли напротив иконостаса в самом дальнем приделе. Пол в этом месте был действительно покрыт плиткой и перед самым иконостасом возвышался на несколько сантиметров.

— Баба Катя сказала, надо искать прямо посередине, — прошептал Игорь. — Но мне кажется, братишка, надо линять отсюда, потому как мы ничего не найдем. Тут все давно перестроено-переделано.

— Игорек, прости, но не могу. Себе не прощу, если не проверю. Вдруг найдем, а?

— Даже если найдем, бумага истлела давно. Ладно, давай плитку ломать. А то я уже замерз.

После некоторых усилий плитка, непосредственно прилегающая к стене, поддалась, и оказалось, что между стеной и бетонным возвышением имеется небольшой зазор. Друзья уже добрались до земли, когда на улице раздался странный звук. Выключив фонари, они притаились.

Игорь услышал шепот Антона:

— Пойду проверю, может, что с Ральфом. Сиди тихо.

Он подкрался к двери и прислушался. Явственно доносились звуки музыки и работающего двигателя. Потом он услышал непонятный треск, но тут же понял, что это работает милицейская рация. Антону пришлось ждать полчаса, прежде чем машина уехала. Он тихо постучал в дверь и через минуту услышал ответный стук.