— Прошу прощения. Я была обязана это сделать.
— А чем ее убили? — еле выговорил Хастингс.
— Прошу прощения, мистер Хастингс, но я не могу…
— Это был кровельный инструмент? Наверняка это так. Это был инструмент кровельщика.
— Почему?
— Потому что это он. — Хастингс посмотрел на широкую входную дверь своего старого сарая, и его лицо окаменело.
— Мистер Хастингс, Гордон Джосси не единственный кровельщик, с которым мы говорили во время расследования. У него есть такой инструмент, само собой. Но такой инструмент есть и у Ринго Хита.
Хастингс задумался.
— Хит учил Джосси.
— Да. Мы с ним говорили. Я считаю, что нужно проследить каждую связь и, если там ничего нет, вычеркнуть из списка. Джосси не единственный…
— А что насчет Уайтинга? — спросил он. — Что с этой связью?
— Связью его с Джосси? Мы знаем, что там что-то есть, но и только. Мы над этим работаем.
— Да уж поработайте. Уайтинг не раз являлся в дом к Джосси и вел с ним беседу один на один.
Хастингс рассказал Барбаре о Мередит Пауэлл, подруге Джемаймы со школьных времен, и о том, что Мередит поведала ему о поездках Уайтинга к Джосси. Эту информацию она получила от Джины Диккенс.
— Джосси был в Лондоне в день гибели Джемаймы. Разве это не еще одна связь? Джина Диккенс нашла железнодорожные билеты и квитанцию из гостиницы.
Барбара невольно раскрыла глаза и выдохнула.
— Как давно вам стало это известно? У вас была моя визитка. Почему вы не позвонили мне в Лондон, мистер Хастингс? Или сержанту Нкате? У вас и его визитка была. Любому из нас…
— Потому что Уайтинг сказал, что все под контролем. Он сказал Мередит, что информация отправлена в Лондон. К вам, в Скотленд-Ярд.
Грязный коп. Она не удивилась. С самого начала Барбара чувствовала, что с Закари Уайтингом что-то не так. С того момента, как он взглянул на рекомендательные письма Гордона Джосси, в которых была его характеристика как студента Технического колледжа Уинчестера. Он тогда проговорился насчет того, что Джосси был подмастерьем кровельщика. Надо будет поговорить об этом со старшим суперинтендантом.
Ну слава богу, подумала она, взволнованно глядя на карту Нью-Фореста. Ей надо только поехать назад через Берли. Оттуда — прямая дорога в Линдхерст. Возможно, подумала она, это единственная прямая дорога во всем Хэмпшире.
Барбара отправилась в путь. Ее мысли крутились как бешеные. Гордон Джосси в Лондоне в день смерти Джемаймы. Закари Уайтинг неоднократно наносил ему визиты. У Ринго Хита есть кровельные инструменты. Джина Диккенс дала информацию старшему суперинтенданту. И теперь еще Мередит Пауэлл… с ней они непременно бы пообщались, если бы чертова тупица Изабелла Ардери не приказала им немедленно вернуться в Лондон. Изабелла Ардери. «Мне сказала Изабелла». Барбара снова вспомнила о Линли — это было последнее, о чем она хотела думать, — и усилием воли заставила себя вернуться к Уайтингу.
Прикрытие. Вот что это такое. Она уже думала о том, что бейсболка и черные очки являются прикрытием, и теперь это стало очевидно. А что сказать о другом? Темная одежда, темные волосы. Господи, да ведь Уайтинг лыс, как новорожденный, но если он наденет парик? Для него это детская игра.
Мысли Барбары шарахались из стороны в сторону, и она почти не обращала внимания на дорогу. Она увидела развилку, на которую не обратила внимания на карте, и повернула налево. Оказалось, что она приехала к пабу «Голова королевы» на окраине Берли. Как только дорога стала сужаться, она поняла свою ошибку: ей надо было свернуть направо. Барбара въехала на широкую автостоянку позади паба, чтобы развернуться, и начала прокладывать себе дорогу между туристских автобусов. В этот момент зазвонил ее мобильник.
Она достала его, открыла и рявкнула:
— Хейверс.
— Выпьем сегодня, детка? — сказал мужской голос.
— Что за черт?
— Выпьем сегодня, детка? — Голос звучал очень напористо.
— Выпьем? Что за черт?.. Это инспектор Барбара Хейверс. Кто со мной говорит?
— Я понимаю. Так что, выпьем, детка? — Он заговорил сквозь зубы: — Выпьем, выпьем, выпьем?
Наконец Барбара сообразила. Это был Норман Как-его-там из Министерства внутренних дел, ее агент, которого ей любезно предоставила Доротея Харриман и ее подружка Стефани Томпсон-Смайт. Он произнес пароль. Они должны встретиться у банкомата на Виктория-стрит. У него для нее что-то есть и…
— Черт возьми! — воскликнула она. — Норман, я в Хэмпшире. Скажите мне по телефону.
— Не могу, милая. — Его голос звучал легкомысленно. — Я совершенно завален работой. Но вечером абсолютно свободен. Как насчет нашего с тобой привычного водопоя? Может, уговорю тебя на джин с тоником? В нашем с тобой обычном месте?
Барбара лихорадочно раздумывала.
— Норман, послушайте, я могу послать туда кого-то еще… через час. Это мужчина. Он скажет «джин с тоником», хорошо? Благодаря этому вы его и узнаете. Через час, Норман. У банкомата на Виктория-стрит. «Джин с тоником», Норман. Кто-нибудь там непременно будет.
Выражение «задержание к удовольствию царствующего монарха» является в Соединенном Королевстве эвфемизмом пожизненного заключения, которое присуждают человеку, совершившему убийство. Но этот закон применяют к убийцам старше двадцати одного года. В случае с Джоном Дрессером убийцами были дети.
Это, как и сенсационный характер преступления, не могло не оказать впечатления на судью Энтони Кэмерона, когда он обдумывал приговор.
Обстановка, в которой происходило рассмотрение дела, была враждебной, среди толпы, собравшейся возле Королевского суда, слышались истерические выкрики. В самом здании чувствовалось напряжение, но открытого проявления агрессии по отношению к трем мальчикам не было. Первоначальные вспышки гнева к троим преступникам, выражавшиеся в сборищах возле их домов, а потом и в неоднократных попытках нападения на бронированные фургоны, привозившие мальчиков в здание суда, вылились в организованные демонстрации, кульминацией которых стал «Молчаливый марш» — безмолвное шествие двадцати тысяч людей, прошедших от «Барьеров» к зданию Доукинс, где они с молитвой зажгли свечи и выслушали прерывающийся панегирик Алана Дрессера своему малышу. «Смерть Джона не может остаться незамеченной», — сказал в заключение Алан, и эти слова стали лозунгом общества.
Можно только вообразить, как трудно досталось Кэмерону его решение. Не зря его прозвали Максимум Тони: он всегда выступал за максимальный срок для преступников. Но никогда еще ему не приходилось судить преступников десяти и одиннадцати лет, и он понимал, что это ужасное злодеяние совершили всего лишь дети. Он должен был вынести справедливый приговор, в котором сочетались бы и возмездие, и устрашение. Кэмерон рекомендовал посадить преступников на восемь лет, что в глазах общественности выглядело как оправдание. Был совершен ряд неслыханных прежде судебных маневров. Главный судья целую неделю изучал это дело и увеличил срок наказания до десяти лет, но Дрессеры за полгода собрали пятьсот тысяч подписей под петицией, требовавшей от суда посадить убийц пожизненно.
Эта история не затихала. Таблоиды постоянно писали о родителях Джона Дрессера, о самом Джоне и сделали это дело знаменитым. В газетах писали об убийцах, печатали их фотографии и рассказывали о жутких подробностях преступления. Страшный способ убийства стал главной причиной, по которой люди требовали для преступников высшей меры наказания. К делу подключился министр внутренних дел, и он еще раз увеличил срок нахождения под стражей до невероятных двадцати лет. «Необходимо убедить общественность в том, что ее доверие к судебной системе небезосновательно. Пусть все увидят, что преступление будет наказано, и неважно, сколько лет преступникам». Это решение не менялось, пока дело не рассмотрел Европейский суд в Люксембурге. Там адвокаты мальчиков успешно доказали, что права их подопечных нарушены политиком, пошедшим на поводу общественного мнения.
Когда срок заключения мальчиков был снова снижен до десяти лет, в драку ввязались таблоиды. Те из них, кто ненавидел саму идею Европейского союза и считал его источником всех зол в стране, заявили, что решение Люксембурга является вмешательством во внутренние дела британского общества. «Чего еще ожидать? — спрашивали они. — Может, Люксембург заставит нас перейти на евро? Может, заявят, что нам пора и монархию отменить?» Те же, кто поддерживал Союз, считали разумным вообще не комментировать это решение. Ибо любое соглашение с Люксембургом представляло опасность: получалось, что и они согласны с тем, что несчастный десяток лет — достаточный срок наказания за мучения и смерть невинного ребенка.
Никто не мог позавидовать чиновникам, избираемым или нет, ведь им нужно было решить судьбу Майкла Спарго, Регги Арнольда и Йена Баркера. Природа преступления доказывала, что три мальчика и сами были несчастными социальными жертвами. Не вызывало сомнения, что их семейные обстоятельства отвратительны, но вряд ли кто станет спорить с тем, что и другие дети растут в таких же условиях, а может, и хуже, однако малышей из-за этого они не убивают.
Возможно, если бы в тот день дети были каждый сам по себе, они не совершили бы ничего подобного. Возможно, в тот день на них повлияло стечение обстоятельств, в результате которых они похитили и убили Джона Дрессера.
Мы, как просвещенное общество, должны признать, что в какой-то момент с Майклом Спарго, Регги Арнольдом и Йеном Баркером произошло что-то не то, и мы, как просвещенное общество, должны были вмешаться задолго до того, как произошло это преступление, или, по крайней мере, должны были оказать мальчикам терапевтическую помощь после того, как детей забрали из дома и держали в заключении до суда. Разве можно не сказать, что, не вмешавшись и не оказав помощь, общество бросило на произвол Майкла Спарго, Регги Арнольда и Йена Баркера и не защитило маленького Джона Дрессера от их нападения?
Нет ничего проще, чем назвать мальчиков порочными, но даже когда мы говорим это, нам необходимо помнить, что во время совершения преступления они были детьми. И мы должны спросить: с какой целью мы выставили этих детей на всеобщее обозрение в зале суда, а не оказали им помощь, в которой они нуждались?
