Именно тогда на улицах поползли слухи о каком-то человеке, разбивающем по ночам витрины книжных магазинов и сжигающем книги. Иногда странный вандал забирался в библиотеки и дома коллекционеров. Он всегда уносил с собой несколько томов, которые потом сжигал. В феврале 1938 года я пришла в одну букинистическую книжную лавку и спросила, можно ли найти в городе какую-нибудь книгу Хулиана Каракса. Хозяин ответил, что это практически исключено: кто-то их планомерно уничтожает. У него самого было несколько романов Каракса, но он не так давно продал их странному незнакомцу, чей голос было невозможно расслышать, и который тщательно скрывал свое лицо.
— Еще совсем недавно оставалось несколько экземпляров этих книг в частных коллекциях Испании и Франции. Но многие владельцы предпочли избавиться от них. Они боятся, и я их не виню.
Иногда Хулиан исчезал на несколько дней. Затем он стал отсутствовать неделями. Он уходил и возвращался всегда по ночам. И всегда приносил деньги. Он никогда ничего не объяснял, а если и рассказывал что-то, это были лишь бессвязные эпизоды. Он говорил, будто уезжал во Францию. Париж, Лион, Ницца… Порой из Франции на имя Лаина Кубера приходили письма. Все они были от букинистов и библиофилов. Иногда кто-то из них сообщал, что обнаружил экземпляр романа Каракса. Тогда Хулиан надолго исчезал и возвращался страшным, как волк, от которого несло гарью и злобой.
В один из его отъездов, гуляя по галереям собора, я случайно встретила шляпника Фортуня. Он все еще помнил меня с того самого дня, когда, два года назад, мы с Микелем пришли в его мастерскую узнать о Хулиане. Шляпник отвел меня в угол и сообщил по секрету, что знает, что сын жив, но подозревает, что Хулиан не может связаться с нами по причине, которую он не может угадать. «Должно быть, из-за этого негодяя Фумеро». Я заверила его, что тоже так думаю. Годы войны оказались очень успешными для Фумеро. Он менял покровителей каждый месяц. Сначала это были анархисты, потом коммунисты, потом все, на кого кривая выведет. И все они величали его шпионом, наемником, героем, убийцей, конспиратором, интриганом, спасителем или демиургом. Но это не имело никакого значения. Все они боялись Фумеро. И все хотели видеть его своим союзником. Слишком занятый интригами в прифронтовой Барселоне, Фумеро, казалось, забыл о Хулиане. Вероятно, он, как и шляпник, думал, что Каракс давно сбежал и найти его невозможно.
Сеньор Фортунь поинтересовался, давно ли я знаю Хулиана. Я ответила, что очень давно. Тогда он попросил меня рассказать ему о сыне, о том человеке, каким он стал, ведь сам он, с грустью признался мне шляпник, никогда не имел возможности узнать Хулиана. «Жизнь разлучила нас, понимаете?» Он обошел все книжные магазины Барселоны в поисках хотя бы одной книги Хулиана, но так и не смог ничего найти. Ему рассказали, что какой-то сумасшедший тоже разыскивает эти книги, чтобы потом сжечь их. Шляпник был уверен, что это дело рук Фумеро. Я не стала разубеждать его. Я лгала, как умела, из жалости или со зла — не знаю. Я сказала Фортуню, что Хулиан, скорее всего, вернулся в Париж, что у него все в порядке и что, как мне казалось, он очень дорожит своим отцом. «Из-за этой войны, — сетовал шляпник, — все порушилось». Перед тем как проститься, он настоял на том, чтобы я взяла его адрес и адрес его бывшей жены, Софи, отношения с которой у него наконец наладились, «после стольких лет недоразумений». Софи жила в Боготе с преуспевающим доктором, рассказал мне Фортунь. Она открыла частную музыкальную школу и в письмах всегда спрашивала о Хулиане.
— Это единственное, что нас все еще объединяет, понимаете? Только эти воспоминания. В жизни ты совершаешь много ошибок, но лишь в старости начинаешь понимать это. Скажите, а вы верите в Бога?
Я попрощалась, пообещав шляпнику написать ему и Софи, если у меня будут новости о Хулиане.
— Его мать будет счастлива вновь услышать о своем сыне. Вы, женщины, больше верите сердцу, чем всяким глупостям, — печально заключил он. — Потому и живете дольше.
Несмотря на все неприятные слухи, которые ходили о Фортуне, я вдруг испытала острую жалость к несчастному старику. В этой жизни ему только и оставалось, что поджидать сына, лелея пустые надежды обрести утраченное благодаря чудесному вмешательству какого-нибудь из многочисленных святых, которым он так благоговейно молился в часовнях собора. Раньше я представляла его чудовищем, злобным и коварным существом, но сейчас шляпник показался мне добродушной, слепой жертвой заблуждений, как все мы. То ли оттого, что он чем-то напоминал мне моего собственного отца, который прятался ото всех, и в первую очередь от самого себя, среди книг и теней, то ли оттого, что, сам того не подозревая, стал еще одной нитью, связывающей меня с Хулианом, поскольку мы оба ничего так не желали, как вновь быть рядом с этим человеком, я прониклась к старому шляпнику тихой нежностью и стала его единственным другом. Не рассказывая об этом Хулиану, я часто навещала его отца в доме на Сан-Антонио. Он уже не работал.
— У меня уже нет ни рук, ни зрения, ни клиентов… — часто повторял Фортунь.
Он обычно ждал меня по четвергам и угощал кофе, печеньем и сладостями, к которым сам едва притрагивался. Он часами мог рассказывать о детстве Хулиана, о том, как они вместе работали в мастерской, показывал мне семейные фотографии. Он отводил меня в комнату Хулиана, ставшую для него музеем, доставал его старые тетради, ничего не значащие безделушки, книги. Фортунь теперь почитал их как реликвии той жизни, которой никогда не существовало, забывая, что уже много раз рассказывал мне эти истории и показывал эти вещи, заменявшие для него общение с сыном. В один из таких четвергов я столкнулась на лестнице с доктором, вышедшим от шляпника. Я спросила его, как здоровье сеньора Фортуня. Он с подозрением взглянул на меня:
— Вы его родственница?
Я объяснила, что являюсь близким другом бедного старика. Тогда доктор сказал, что Фортунь очень болен, и жить ему осталось считанные месяцы.
— Что с ним?
— Я мог бы сказать вам, что это сердце, но в действительности его убивает одиночество. Иногда воспоминания ранят больнее, чем пули.
Увидев меня, шляпник очень обрадовался. Он признался, что не доверяет доктору. Врачи — они ведь как второсортные знахари, говорил он. Фортунь всю свою жизнь был глубоко верующим человеком, а к старости его религиозные убеждения только укрепились. Он объяснил мне, что во всем видит происки дьявола. Дьявол затмевает людям разум и губит их.
— Возьмите, к примеру, войну, или даже меня. Это сейчас я старый и мягкотелый. А в молодости я был настоящей канальей и трусом.
Это дьявол забрал у него Хулиана, пояснил Фортунь.
— Господь дает нам жизнь, но миром правит дьявол…
Так мы и проводили наши вечера за чашкой кофе с черствыми медовыми коврижками и богословскими диспутами.
Как-то я сказал Хулиану, что, если он хочет застать отца живым, пусть поторопится, пока еще есть время. Оказалось, что Каракс тоже часто приходил к шляпной мастерской. В сумерках, сидя на другом конце площади, издали смотрел, как увядает его отец. Хулиан как-то признался, что предпочитает, чтобы Фортунь запомнил его таким, каким он был для него все эти годы, а не тем монстром, в которого превратился.
— Монстр остается на мою долю, — ответила я ему, тут же раскаявшись в своих словах.
Хулиан ничего не сказал, но на мгновение мне показалось, что сознание его прояснилось, и он понял, наконец, в каком аду мы живем. Прогнозы врача вскоре сбылись. Сеньор Фортунь не дожил до конца войны. Когда его обнаружили, он, навсегда ушедший в воспоминания, сидел в своем старом кресле, глядя мертвыми глазами на фотографии Софи и Хулиана.
Последние дни войны оказались началом настоящего ужаса. Барселона, жившая далекими сражениями, была словно гнойная рана, готовая вот-вот открыться. Это были месяцы перестрелок, бомбардировок и голода. Призраки убийств и заговоров уже несколько лет разъедали душу города, но, несмотря на это, многие хотели верить, что война еще далеко и гроза обойдет стороной. Надежды только усугубляли неизбежное. Когда пришла настоящая боль, сострадания уже не осталось. Ничто так не способствует потере памяти, как война, Даниель. Мы молчим, а нас пытаются убедить, будто все, что мы видели, что делали, чему научились от себя самих и от других — не более чем иллюзия, страшный сон. У войны памяти нет. Никто не осмеливается осмыслить происходящее, а после уже не остается голосов, чтобы рассказать правду, и наступает момент, когда никто уже ничего в точности не помнит. Вот тогда-то война снова возвращается, с другим лицом и под другим именем, чтобы поглотить все, что оставила за собой.
